Раздался скрежет, и куча изжеванного мусора заговорила натренированным баритоном с нотками трагического восторга:
– В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности Иосиф…
Тут кролик заметил надкушенное яблоко неподалеку и, сухо хрустя костями под лапами, радостно поскакал к нему, не дослушав, чем закончились неприятности у Иосифа.
– Табачку не найдется? – спросило яблоко.
– …скончался, – закончила радиоточка далеко расходившуюся мысль.
– Не курю, – кролик разглядел червяка, торчавшего из яблока.
– Самое время начать. Еще успеешь. Впрочем, папирос, я полагаю, у тебя все равно нет?
Яблоко было сморщенным, опавшим, пожелтевшим от табачного дыма. И лицо червяка было таким же. Он много что повидал, и увиденное перестало умещаться в его душе и принялось укладываться бороздами морщин по его лицу.
– Не курю, – повторил кролик.
– Зря. Если куришь – знаешь, что делать, когда придет время.
– А что, оно скоро придет?
Где-то вдалеке раздался пронзительный визг.
– С минуты на минуту, – подтвердил червяк.
– Я не понимаю ваших намеков, – сказал кролик, наступив на чей-то кроличий череп.
– Все мы не прочь повариться в соку собственного непонимания.
Кролику наскучил неприятный разговор, и он запрыгал к выходу – туда, откуда пришел. Но нора так извивалась, что стоило кролику сделать хотя бы шаг, как он падал и глотательные судороги норы выносили его обратно в склеп. К тому же там, наверху, что-то происходило. Нора опять глотала кого-то, еще живого, и несла к кролику. И это приближение сеяло в нем волнение и даже легкую тревогу.
Сломя голову он помчался к крольчихе. Увидев ее, он несколько успокоился. Вокруг крольчихи уже кишело – с десяток крольчат, точно подсчитать их оказалось затруднительно, требовали морковки и шкварок.
– Лихо начали, – вздохнул кролик.
– Папа, что ты принес? – накинулись на него крольчата.
– Ничего… Хотя… где-то там было яблоко.
Только сейчас он заметил, что червяк, сидя на яблоке, оживленно беседует с крольчихой. Кажется, они обсуждали удавов. Крольчиха кокетливо болтала задней ножкой, выгодно развернув бедра, и объясняла червяку, что конечно же читала про удавов, но не верит во все эти ужасы, и соблазняюще улыбалась.
– А нет ли тут другого выхода? – спросил вдруг кролик.
Червяк с усмешкой посмотрел на него. Усмешка была очень тонкая, но кролик ее заметил и почему-то не обиделся.
– Есть, – червяк начал зарываться в яблоко, и кролику казалось, что это яблоко пожирает червяка. – Но он тебе не понравится.
– Что же делать?
– Перестать быть кроликом, – червяк расхохотался, и яблоко его съело.
Стены склепа вдруг разнесло в стороны, и крольчиха дико закричала. Из багрово-коричневого сумрака вылезло гигантское безобразное свиное рыло и навалилось на них. Свинья была уже мертва – на рыле запечатлелась гримаса ужаса, язык и глаза вылезли наружу, на старых желтых клыках еще пузырилась пена. Но и будучи мертвой, туша стремительно заполняла все вокруг, давя кроличье семейство. Места для их жизни не осталось.
Кролик попятился, уперся в стену и, раскрыв в диком оскале пасть, впился острыми зубами в извивающийся свод, точно между двух ребер, и начал рвать его. Красная пелена заметалась в болезненных судорогах, грузная свиная туша запрыгала в неистовой пляске, запрокинулась, повалилась в сторону. Кролик почувствовал, что вспоротая плоть расступается перед ним, ухватился лапами за два оголившихся ребра и, ломая их, провалился в неведомое…
– В Петропавловске-Камчатском – полночь.
…Вощов замерз, вдавил папиросу в пепельницу и вернулся с балкона в кухню. Здесь было тепло, шумно – радостные крики детей и пьяные голоса взрослых, доносясь из гостиной, сливались в неразделимый праздничный гомон. Отмечали новоселье, застолье приближалось к кульминации.
Вощов потер руки. Взгляд его остановился на большом куске соленого сала на столе. Захотелось шкварок. Вощов поставил сковороду на огонь и стал не спеша резать сало. Высыпал, включил радио для фона, налил рюмку водки, достал вилку и застыл в предвкушении.
– Вы гляньте, он в одного тут пьет – с коллективом брезгует, – гости вышли на кухню покурить и нарушили уединение Вощова.
Вощов, радуясь компании, но отчасти и досадуя на вторжение, обернулся к ним, улыбаясь добродушно и почти искренно. Брошенное на сковороду свиное сало яростно зашипело, наполняя воздух едким чадом. Мохнатые мордочки с обвисшими ушами и дергающимися мелкой нервной дрожью усиками обступали Вощова, пьяно скользя по нему розовой пустотой маленьких глазок, навечно выеденных врожденным страхом.
Баклушкин и некрасивый гражданин
Некрасивый гражданин наступил Аркадию Баклушкину на ногу и отошел.
Баклушкин сделал вид, что не заметил некрасивого.
Некрасивый, оскорбившись невниманием, вернулся, наступил на другую ногу Баклушкина и толкнул его.
Аркадий пошатнулся и извинился.
Некрасивый гражданин почувствовал себя непонятым, назвал Баклушкина свиньей и плюнул ему под ноги.
Баклушкин поблагодарил и улыбнулся в ответ.
Некрасивый гражданин не потерпел высокомерных насмешек и ударил Баклушкина кулаком в область лица, но поскользнулся в том месте, где было наплевано, и до лица Баклушкина не дотянулся, зато дотянулся до места на полу, где наплевано, правда не кулаком, а своим – нисколько не казенным – лицом и крепко повредился и без того надтреснутым здоровьем.
Баклушкин сочувственно поцокал языком и подал павшему руку.
Некрасивый гражданин истощил веру в себя и умер.
На берегу
Виктор Викторович Шкуркин сел на берегу реки и начал ждать.
В авоське у него была бутылка шампанского, банка шпрот и праздничная хлопушка.
Он подождал пять минут, но никто не проплыл.
– Что за волокита? – удивился Шкуркин и открыл шампанское и шпроты.
Недоуменно допив шампанское, скушав шпроты и никого не дождавшись, Виктор Викторович понуро бабахнул хлопушкой в небо и пошел домой.
Тут по реке проплыл мертвый Петрушкин, сослуживец Шкуркина, взявший год назад в долг сто рублей. За ним плыл с габоем в руках столь же мертвый Косоруков, сосед, большой любитель музицирований. Следом, сразу вчетвером, проплыли Штырёв, Котейкин, Волосюк и Иван Колбаса, знакомые жены Шкуркина. Эти плыли особенно пикантно. Николай Петрович, он же мальчик Коля из второго «Б», когда-то наступил на Витину машинку и теперь тоже плыл. Проплыло холодное тело гордой Любочки. Затем, не спеша, проплыли еще сто пятьдесят три не менее мертвых человека.
