По-моему, папа чувствовал себя виноватым. Он горбился, шаркал ногами. Делал вид, что сам себе наносит хук справа, и…
— А боксёров ты любишь? — задал папа неожиданный вопрос.
Неожиданные вопросы были его сильной стороной.
— Э-э-эх, сто бед один ответ! Маму. мы уломаем. Когда там у тебя день рожденья?
Я зажмурилась. Перед глазами заплясали разноцветные круги и красные точки, и маленькие прозрачные червячки. И появился он. Красный шлем. Огромные красные варежки. И красный картофельный нос. За спиной его крутилось что-то вроде пропеллера. Пропеллер был тоже ярко-красный и громко чихал…
— Пчхи, пчхи, пчхи, будь здоров! — пожелал сам себе папа. — Знаешь, что отличает настоящего боксёра?
— Сломанный нос?
— Слюни!
Я присмотрелась к боксёру получше. Нос у него был всё-таки свёрнут набок. А по щекам текло противное, липкое, тягучее.
Видимо, папа всерьёз решил переплюнуть Карлсона.
— Пап, — сказала я тихо, мне было неудобно возражать… — Пап, мне бы собаку…
— Шутишь? — удивился папа.
И зашвырнул меня в самое небо. К белым большим облакам.
От недоеденного мороженого отвалился кусок, шлёпнулся папе на голову и медленно стёк ему за воротник.
Пока мы отчищали папу лопухами, он хмуро ворчал, что вот делают же такое липкое мороженое. И что в моём возрасте пора бы уже знать про боксёра. Про лучшую в мире породу. Слюнявую, как…
— А нельзя… ну… чтоб огромную и лохма…
Папа поджал губы и нервно отбросил смятый лопух.
Конечно, я перегнула палку. Ладно уж… чего там… Пусть облезлая. Пусть дефективная. Пусть даже без хвоста. Главное — моя… с тёплым мягким пузом…
Я завизжала и поцеловала папу в его большой чудесный нос.
Какое счастье! И мне тоже будет восемь лет! Прямо как в мультике про Малыша.
Когда ждёшь чего-то очень сильно и каждую минуту проверяешь календарь — время тянется, как вязкая тянучка. А я ждала так, что… В общем, кто никогда не мечтал о собаке, тот всё равно не поймёт.
Я переводила у часов стрелки. Вырывала из календаря по пять листков за раз. Но время всё равно было хитрее. Оно уже не бежало и даже не шло, а как-то еле ковыляло. Ползло по-пластунски, упиралось, сопротивлялось изо всех сил. И однажды остановилось совсем.
В тот день мама впервые сварила утром борщ. Нет, не борщ впервые.
Она нас часто балует пампушками там и всякими цыплёнками табака. Просто обычно борщ мы ели на обед. А папа иногда и на ужин. Но чтобы вот так — за завтраком, перед школой… С мамой вообще в тот день что-то случилось. Вечером она поставила мне под нос манную кашу. Моим какао полила герань. Вытерла пыль папиным галстуком.
С того дня всё покатилось под откос. Мама стала сама не своя. Вернее, не наша. Какая-та другая. Вечно всё путала. За порядком почти не следила. Даже забывала проверять мой дневник. Растолстела. Смотрела каким-то странным взглядом. Перевёрнутым. Не наружу, а внутрь себя.
И маму забрали в больницу. Думаю, в психиатрическую.
Вот, собственно, и всё.
Время с пространством остановились, съёжились и превратились в одну больную точку.
Папа, конечно, не выдержал и тоже… в общем… того… Он рассмеялся и подпрыгнул до потолка. Хлопнул в ладоши и затащил меня в хоровод. Только я водить хоровод не хотела. И тогда папа зашвырнул меня к себе на закорки и пропел на мотив арии «Куда, куда вы удалились?»:
— Кого-о-о, кого ты подарить проси-и-и-и-и-и-ила?!
Глупый вопрос! Я просила…
— Бра-а-а-ти-ка!
Какого братика?! Зачем?!
Я вцепилась в папино ухо. Он взвыл, затряс головой и перешёл на речитатив.
— Не-хо-чешь-бра-тика-мож-но-сес-тричку!
— Какую сестричку? — ощущение непоправимости происходящего поднялось изнутри огромным горячим пузырём. Пузырь заполнил меня целиком и лопнул. Глаза до краёв налились мокрым туманом.
Я запрокинула лицо к потолку. Слёзы закатились в меня обратно, и… мне захотелось отлупить самоё себя. Поставить на горох. Высечь розгами. Всё-таки, зависть — отвратительное чувство… Ладно ещё завидовать Малышу… Но Надьке! Из-за её сопливого, ушастого, как Чебурашка, братца!
А собака… моя собака…
— Понимаешь… — папа смущённо теребил кончик своего большого носа, — насчёт боксёра…
По потолку бежала тонкая, еле видная трещина. Она тянулась из самого дальнего угла, петляла, огибала люстру и…
— Да ладно, — пихнул меня в бок папа. — Сдалась тебе собака! У тебя вот-вот братик будет. Или сестричка. Ничем же не хуже…
Ха!
Ха!!
Ха!!!
Она мне не понравилась сразу. Абсолютно. Ужасно.
Скрюченный, сморщенный, красный от злости гном. Руки и ноги — связки сосисок. Свалявшийся пух на голове. Щёлки вместо глаз и приплюснутый, размазанный по щекам нос.
— Фу! — сказала я.
— Осторожно! — испугалась мама.
Потому что я нечаянно ткнула гнома пальцем в живот.
Живот оказался мягкий и тёплый.
Мама сказала:
— Подай пелёнку.
А я сделала гному зверское лицо: глаза к переносице, язык к подбородку, уши врастопырку. Гном блуждал по мне бессмысленным взглядом, сучил руками, царапал себе щёки и нос.
И мама дала мне её подержать. А сама подставляла снизу руки, боялась, что уроню. Только чего её ронять? Она ж ничего не весит. Весу в ней — как у щенка сенбернара. И ещё она обслюнявила мне руку. Фу.
И я засунула ей палец в рот. А она его укусила — не больно, у неё даже зубов не было. Ни одного!
А потом уцепилась за мой мизинец своим обезьяньим кулаком. Сильно так. Хотя пальцы-то у неё были — как спички.
А потом она зевнула, скривив на левый бок лицо. И мне захотелось посмотреть, что у неё там, внутри. Там было тепло и розово и пахло сладким молоком.
А потом пришла Ленка. За Ленкой — Надька. После Надьки — Вероника из седьмого «Б». Потом — Смирнова с Петровой и Ивановой. И ещё Оля Шварценгольд. Ну и пошло-поехало…
Только мама больше двух за раз не пускала. И заставляла всех снимать в прихожей ботинки. И загоняла в ванную — смывать с рук чернила и микробов.
И они топтались вокруг неё и причитали: ах, глазки! ах, пятки! ах, то да сё! А Надька сказала, что моя сестра гораздо лучше, чем её Чебурашка. Потому что у неё нет соплей и вполне нормальные уши.
Они мне ужасно завидовали.
Как будто завести сестру — всё равно что получить медаль. Или даже орден. И тебе теперь почёт и уважение. Как герою труда. Или кинозвезде. Или лучшей ученице в классе.
