– Осберт, должно быть, обмочился от страха.
– Он хочет, чтобы они были у него под рукой и он мог бы следить за ними. Тилмону и Свите в Иллингхэме ничего не угрожает.
– Тем не менее он посылает Волка короля в Рим.
– Он показывает всему миру, что Волк короля по-прежнему ручной и по-прежнему выполняет его команды. И что монарх Нортумбрии имеет друзей даже во Франкии и Ломбардии, а также среди лютеран. – Вульфхер многозначительно посмотрел на друга. – Осберт злится на Радмера. Осберт считает, что сможет удержать Тилмона благодаря союзу между Донмутом и Иллингхэмом, а Радмер – просто упрямый дурак, который продолжает участвовать в войне, окончившейся семь лет назад. Мир изменился, но Радмер этого не заметил. Поэтому Осберт воспользовался этой возможностью, чтобы показать Радмеру, кто правит в Нортумбрии. И что хороший пес подчиняется своему хозяину. Сидеть. Прогнуться. Умереть за своего короля.
– И ты это одобряешь?
– А почему нет? – Вульфхер пожал плечами. – Осберт, может, и кузен мне, но я не думаю, что мне суждены те же взлеты и падения, что и ему. Пусть рискует сам. Так что да, одобряю, почему бы нет?
Ингельд задумался, искоса бросив долгий взгляд на узкое лицо друга. Вероятно, он прав насчет того, что у короля своя судьба, а у архиепископа – своя. Короли и их тэны подвержены капризам рока. Двор постоянно разъезжает по многочисленным резиденциям короля, от Дриффилда и Гудманхэма на юге до Бамбурга и Эдинбурга на дальнем севере, и лица там постоянно меняются, по мере того как одни обретают благосклонность монарха, а другие ее теряют. Однако благополучие и власть йоркского архиепископства были стабильны и непреходящи. Ему принадлежали блистательные соборы – Святого Петра, Премудрости Божьей, Святого Мартина, Святой Марии, Святого Григория. Крупнейшая библиотека на западе Милана. В Йорке всегда было что-то новое, что-то прекрасное, что-то такое, что уводило его от постоянно присутствующей угрозы скуки. И безысходности, которая еще страшнее скуки.
Снова взглянув на архиепископа, он обнаружил, что Вульфхер по-прежнему смотрит на него, подняв бровь.
– Знаешь, как говорят во Франкии?
– Как?
– Пока волка нет, маленькие лисята могут порезвиться.
– Ха.
Некоторое время ехали молча. Палило солнце, но в лицо дул освежающий бриз, а на севере, над холмами Хамблтона, начали собираться грозовые тучи.
– Нам нужно поворачивать обратно. – Вульфхер натянул поводья.
Ингельд заупрямился:
– Думаешь, нужно? Кстати, о волке. Мы могли бы отправиться в холмы. Поискали бы сейчас следы, а потом вернулись бы с собаками.
Вульфхер вздохнул:
– Ты ничего не заметил, маленький лисенок? Мы с тобой больше уже не простые послушники.
– Правда, милорд архиепископ? Как это произошло? – Демонстративным жестом Ингельд повернул голову своей лошади к югу.
Местность здесь была ровной, и они какое-то время скакали рысью.
Вульфхер был прав. Он слишком расстроен и испытывал нелепую детскую обиду из-за того, что брату доверили такую исключительную миссию. Но отсутствие Радмера могло принести ему определенные выгоды. Над этим нужно было подумать.
Наконец показались крыши и стены высокого Йоркского собора.
– Давай, поскакали! – крикнул Ингельд. Может, они и не послушники уже, но будь он проклят, если позволит своему лучшему другу без борьбы поддаться возрасту. – Я обгоню тебя.
17
Как только кто-то крикнул, что видит парус, Радмер пошел к конюшням.
– Скажите Элфрун, чтобы пришла ко мне.
Он вскочил на покрытую попоной спину Хафока и направился к холму, склон которого начинался прямо за двором. Трава в конце лета была высокой и расцвеченной розовыми и золотистыми шапками созревших семян с редкими пятнами последних лютиков; все казалось укрытым сплошным маревом, зеленым с золотом, хотя восточный ветер, шевеливший траву и поднимавший рябь на лугах, был таким же сердитым, как и в последние два дня. Этот ветер и пригнал наконец-то корабль – на несколько недель позже оговоренного срока. Ягнята этого года, которые уже так подросли, что почти не отличались от своих матерей, при его приближении бросались врассыпную, тряся хвостами. Когда он добрался до ряда курганов, с берега воспринимавшихся как гребень холма, он замедлил шаг и оглянулся.
Ему было сорок два года, и половину своей жизни он правил Донмутом. Он пересек всю Нортумбрию вдоль и поперек; он воевал с мерсийцами и людьми из Линдси, чьи земли подступали вплотную к его владениям с северо-востока, с пиктами на севере, за рекой Форт, с воинами Дамбартона на их скале у реки Клайд, воевал даже в далеком Уэльсе. У него были шрамы, подтверждающие это. Но на востоке до самого горизонта простиралась неспокойная сине-серая масса воды, которая сейчас блестела перед ним. Он натянул поводья, разворачивая Хафока в ту сторону, откуда приехал, к крышам зала, хеддерна, жилых помещений, кухни и ткацкой мастерской. Несколько человек латали крышу зала кровельной дранкой. Он обрадовался, заметив во дворе Видиа, который придерживал Мару, помогая Элфрун сесть в седло. Для него было большим облегчением то, что его егерь наконец-то встал на ноги. Не было в Донмуте ни единого человека, которого бы он не ценил. Эти строения, поля и пастбища за ними, торфяники, соляное болото и топь, сотня человек, которые непрерывно работали под его руководством, делая Донмут таким, каким он теперь был, на границе этих и несоленых и соленых, в общем, солоноватых вод, – это и был весь его мир.
Но Донмут был не просто усадьбой с землями вокруг нее. Здесь был монастырь, собирающий богатые пожертвования.
Радмер покачал головой. Из зала монастырь не был виден – его закрывал выступ берега реки. Монастырь располагался в трех милях отсюда, но все же, с точки зрения Радмера, недостаточно далеко, раз аббатом там был Ингельд. При этом Радмер понимал, что его злость на брата вредит ему – и его душе, и его телу.
Ситуацию нужно было изменить.
Вернувшись из Рима, он сделает то, что мать уже давно советовала ему сделать: построит небольшую часовню возле зала. Он уже ясно представлял ее себе. Дом, достойный Бога, оштукатуренный и покрашенный снаружи и внутри, с позолоченным крестом на фронтоне, чтобы, когда он, будучи уже слабоумным стариком, пошатываясь, выйдет из зала, этот сияющий на солнце божественный символ был первым, что бросится ему в глаза.
Абархильд сказала, что это принесет ему утешение. Станет бальзамом для его души. И он будет учиться прощать и попытается примириться со всеми, что так необходимо ему, грешному.
Хафок занервничал и попытался двинуться вперед, и Радмер сильнее натянул поводья.
Старческое слабоумие. Вот тогда у него будет достаточно времени, чтобы покаяться во всех жестокостях и тайных мыслях, чтобы исправиться, прежде чем предстать перед Богом. Ради его семьи, ради Донмута, ради Нортумбрии. Не ради себя самого – во всяком случае, до сих пор таких намерений у него не было. Господь, конечно, поймет его.
