Верньо, лидер жирондистов, услышав об убийстве Марата, воскликнул: «Она нас губит!» К несчастью, его слова вполне оправдались. Смерть Марата, заступника и Друга народа, разъярила парижан. В том, что через 3 месяца жирондисты были отправлены на гильотину (чего в июне никто не предполагал), в немалой мере виновата и Шарлотта Корде.
Но есть и другая сторона дела. Смерть обеспечила Марату бессмертие (уж на это Шарлотта никак не рассчитывала). Живой Марат был для монтаньяров тактическим союзником, притом крайне неудобным; мертвый, он стал знаменем, мучеником Революции именно в тот момент, когда революционная пропаганда в таких мучениках нуждалась.
Как говорилось выше, вплоть до 1792 года Марат был врачом с «пунктиками», издателем крайне радикальной, но не слишком влиятельной газеты. Избранный членом Конвента, он остался бы в нем парией, если бы после сентябрьских убийств жирондисты не избрали его главной мишенью. Да, его поддерживал парижский пролетариат, его можно (с немалой натяжкой) назвать первым пролетарским вождем – однако же и в новом, уже не жирондистском, а монтаньярском Конвенте он остался бы одиночкой, не ведущим за собой никакой партии. Но теперь…
До сих пор Франция поклонялась Лепелетье, проголосовавшему за казнь короля и в тот же день убитому бывшим королевским гвардейцем. Поклонялись коменданту Вердена Бореперу, который застрелился, чтобы не сдаваться врагу; юным героям Виала и Бара. Но теперь найден самый лучший мученик Революции – Марат. Лишь теперь он достигает пика своей популярности.
В день Четвертой Санкюлотиды (предпоследний день Второго года революции) прах Мирабо, как недостойного, выносят из Пантеона и на это место помещают прах Марата. Смерть Марата вдохновила величайшего художника эпохи, Жака-Луи Давида, на лучшую из его картин. Более 30 городов Франции переименовываются в Мараты; гора Монмартр переименовывается в Гору Марата (Монт-Марат); детей нарекают именем Марата. Эта традиция сохранилась надолго, тем более, что такое имя, в отличие от каких-нибудь Индустриализ, Мызамир или, хуже того, Если-бы-Христос-не-умер-за-нас-всех-ты-был-бы-проклят-Бербон (в годы Английской революции было и такое имечко!) – недлинно, достаточно звучно и в то же время не режет слух. А один из будущих маршалов Наполеона и его вассальных королей, молодой офицер Мюрат тоже решил переименоваться, переменить одну букву в имени. Но…
9
Но Мюрату недолго довелось быть Маратом.
Ибо, вытеснив Мирабо из Пантеона, мертвый Марат следует за ним и дальше: вон из Пантеона.
Греческий мудрец говорил когда-то, что никого нельзя назвать счастливым до его смерти. Зная историю революций, мы можем сказать, что и этого недостаточно: кто знает, какие изменение претерпит его посмертная репутация? И сколько должно пройти времени, чтобы эта репутация установилась окончательно? Примеры посмертной судьбы Николая II и Ленина достаточно красноречивы…
Во всяком случае, посмертную судьбу Марата тоже не назовешь счастливой. Как сказано выше, его прах был торжественнейшим образом помещен в Пантеон в предпоследний день II года (20 сентября 1794 года), то есть после 9 термидора, когда ветер уже стал меняться, но это еще не для всех было понятно.
А уже через несколько месяцев, 8 вантоза III года (26 февраля 1795-го), Конвент удаляет Марата из Пантеона. В качестве предлога для этого приняли закон (вообще-то довольно разумный), согласно которому почести «пантеонизации» можно было оказать человеку не ранее, чем через 10 лет после его смерти. Однако в действительности нарастала ненависть ко всему режиму Террора – и к Марату, как его вдохновителю. Какой-то остряк заметил при выносе тела: «Я понимаю, что можно депантеонизовать Марата, но не вижу, как теперь можно демаратизовать Пантеон».
После обнаружения «измены Мирабо» его бюсты повсюду были разбиты; сохранились только те, что были в частных домах. С бюстом Марата поступили еще хуже: в тот же день, когда прах был вынесен из Пантеона, «золотая молодежь» бросила его бюст в клоаку.
10
Перестав быть идолом, объектом поклонения, мертвый Марат, однако, остался фигурой, привлекавшей максимум внимания как друзей, так и врагов.
Впервые увидев генерала Бонапарта (еще не Наполеона), руководитель Директории Баррас был поражен его сходством с Маратом.
Много лет спустя Герцен вел такой разговор с одним из своих друзей:
«…Наружность Гейнцена, этого Собакевича немецкой революции, была угрюмо груба; сангвинический, неуклюжий, он сердито поглядывал исподлобья и был не речист. Он впоследствии писал, что достаточно избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет как по маслу. Кто его видел хоть раз, тот не удивится, что он это писал.
Не могу не рассказать о чрезвычайно смешном анекдоте, который со мной случился по поводу этой каннибальской выходки. В Женеве жил, да и теперь живет, добрейший в мире доктор Р., один из самых платонических и самых постоянных любовников революции (…) Вот к нему-то, как к другу Гейнцена, в том же самом кафе я и обратился, когда Гейнцен напечатал свою филантропическую программу.
– Зачем же, – сказал я ему, – ваш приятель пишет такой вредный вздор? Реакция кричит, да и имеет право – что за Мара[26], переложенный на немецкие нравы, да и как требовать два миллиона голов?
Р. сконфузился, но друга выдать не хотел.
– Послушайте, – сказал он наконец, – вы, может, одно выпустили из виду: Гейнцен говорит обо всем роде человеческом, в этом числе по крайней мере двести тысяч китайцев.
– Ну, вот это другое дело, чего их жалеть, – ответил я и долго после не мог вспомнить без сумасшедшего смеха эту облегчающую причину».
И все-таки в целом Марат – это собака, которая больше лает, чем кусает.
Разумеется, его ответственность в убийствах сентября 1792 года, гибели жирондистов очень велика; и все же сам он никогда не подписывал смертных приговоров, как Робеспьер, и уж конечно, не руководил убийствами, как Майяр. Во время сентябрьских убийств он (если верить его журналу) хотел спасти мелких воришек или бедных должников в тюрьмах; допустим, что тут речь шла о спасении «социально близких», как это назовут через полтора века, но как бы там ни было, спасти, а не уничтожить.
