не страдал,
не плакал.
Я деловой,
И ты не мечтай о другом —
Поставлена карта на кон.
Судьба, судьба,
Что сделала ты со мной?
Все пройдет, как нечистая сила.
Когда-нибудь
С повинной приду головой.
Во имя
отца и сына…
На воле — день, день.
На воле — ночь, ночь.
И как хочется мне заглянуть
в твои глаза…
С трудом разлепив тяжелые веки. Банда выключил магнитофон и снова упал головой в подушку.
Это было что-то ужасное! Даже музыка, даже напряженный ритм композиций «Любэ» не мог привести его в чувство, не мог, казалось, никакими силами заставить подняться в это проклятое утро.
И все-таки он сел на кровати и тут же застонал, сжав виски руками.
Голова, казалось, раскалывалась на части, перед глазами все плыло, в горле огромный сухой язык стоял комом, не позволяя даже облизать запекшиеся губы, а внутри что-то противно тянуло и дергало, выворачивая желудок наизнанку, и мысль о необходимости что-нибудь съесть на завтрак вызывала ужас.
Банда с трудом встал и добрел до зеркала.
На него смотрело чужое опухшее лицо, поросшее светло-грязной щетиной, мутно поблескивали покрасневшими белками глаза.
«Хорош, ничего не скажешь!»
Банда попробовал рукой расправить свалявшиеся волосы. Перо, вылезшее из подушки и застрявшее в голове, вдруг торчком поднялось на макушке, придавая ему комичное сходство со спившимся индейцем.
Да, они добились своего. Вот он — результат трехдневного беспробудного пьянства. Безобразный, отталкивающий тип, с дрожащими руками и тупым мутным взглядом. Прелесть, а не Банда!
«Господи, видела бы меня сейчас Алина!» — слабо шевельнулась у него в голове мысль, далекая, будто из какой-то другой, чужой, жизни. И касалась она как будто не его и невесты, а совершенно постороннего человека.
Ведь сейчас Банда был классическим, можно сказать, хрестоматийным алкоголиком, пропившим все, что только можно было пропить, и мечтающим только о том, как бы опохмелиться.
«Кстати… — и он двинулся на нетвердых ногах к холодильнику, надеясь найти там специально припрятанную для такого случая бутылку отвратительного одесского пива. — Господи, только бы я ее не вылакал вчера!»
К счастью, пиво оказалось на месте и, моментально исчезнув в иссушенной глотке Банды, на какое-то время принесло облегчение, позволив ленивым мыслям хоть за что-то зацепиться.
— А сколько же интересно сейчас времени? — громко спросил он самого себя, чтобы послушать звук собственного голоса.
Услышанное вряд ли смогло бы порадовать кого угодно — хриплый, надтреснутый баритон напоминал завывания Бармалея из плохой постановки местного радио, которую они с Бобровским слушали вчера, усиленно накачиваясь до состояния зеленых слоников.
— А время уже… Ого! — он даже протрезвел немного, увидев, что часы показывают половину восьмого. — Ах ты блин горелый, так и опоздать можно!..
С трудом напялив на себя старые советские джинсы, вытертую ковбойку и брезентовую ветровку, он выбежал из квартиры, матеря столь неудобный для пьющего человека распорядок работы проклятой больницы…
* * *
«Спившийся фраер» — эту роль было решено избрать для Банды после того, как ребята поближе познакомились с порядками в местной системе здравоохранения. Непрестижные и пустующие по всему СНГ места больничных медсестер здесь, в Одессе, были прочно и навсегда заняты. Оказалось, что в этом городе медсестра была богом и царем, пожалуй, куда больше, чем лечащий врач. Именно медсестра в конечном итоге решала, есть у нее такое-то лекарство или нет, стоит ли подойти к роженице или так обойдется, надо ли проверить температуру у час назад прооперированного больного или и без того не сдохнет.
— И що вы такое от меня хотите? У меня тут таких, как вы, полная больница! — стандартная отговорка этих мегер в белых халатах приводила пациентов в уныние, а родственников заставляла изыскивать мыслимые и немыслимые презенты, чтобы приношением хоть чуть-чуть задобрить «богиню», снискать милосердие и внимание к страждущим ее помощи.
— И почему эти люди думают, что мине нужны ихний подарки? Вы що думаете, ему будет от этого легче, що вы мне тут принесли? — жеманясь, выговаривали «богини», пряча «баксы» в необъятные лифчики и засовывая поглубже в такие же необъятные сумки то, что приносилось «натурой».
И тем не менее приношение, как и в старые добрые времена, помогало, и страждущий на время добивался внимания и ухода. Пока «богиня» помнила о подарке. Затем операцию приходилось проворачивать вновь.
В итоге клан этих милосердных вымогательниц оброс такими связями и укрепился такой корневой системой, что выкорчевать хоть одного члена могла лишь смерть или… конец света. Но даже смерть не означала обновления — на смену одной мегере приходила другая, зачастую помоложе, но уж никак не скромнее в своих аппетитах.
Банде с его дипломом Сарненского медучилища и без мохнатой лапы в местном здравотделе соваться в этот клан было совершенно бесполезно.
Единственное, что можно было попробовать, — это устроиться санитаром, ни за что не отвечающим, никому ничего не должным и ни с кого ничего не могущим взять. Прикинуться алкоголиком, которого вконец задолбал участковый, готовым выносить чужое говно за восемьсот тысяч купонов в месяц и лелеять светлую надежду выпить когда-нибудь сотню граммов чистого спирта, поданного какой-нибудь пышнотелой сердобольной зазнобушкой из младшего медицинского персонала.
Только в таком «образе» можно было постараться попасть на работу в больницу, о которой ходили по городу самые невероятные и страшные слухи, и хоть чуть-чуть приблизиться к разгадке тайны.
И Банде под наблюдением Бобровского пришлось три дня подряд чуть ли не ведрами хлестать всякую сорокаградусную дрянь, закусывая еще большей дрянью, чтобы навеки пропитаться вонью последнего алкаша и обзавестись рожей, противной даже самому себе.
И вот теперь он спешил устраиваться на работу.
До кондиции его Сережка Бобровский все-таки довел…
* * *
— Так. Значит, Бондаренко Александр Сергеевич?
Главврач 19-й городской больницы Нелли Кимовна Рябкина лично принимала на работу каждого сотрудника своего учреждения, независимо от того, был ли это хирург или санитар морга.
