Улисс
На следующее утро Чанов проснулся мрачным, но совершенно спокойным и даже бодрым. Решение было принято, теперь предстояло подготовиться к поездке. Под обжигающими струями воды он вспоминал, где может лежать его зарубежный паспорт, а сквозь струи тепленькой воды как бы увидел свое единственное зарубежное путешествие. Три года назад он с Марко Поло (с Марком и с Половодовым) слетал на несколько дней во Франкфурт-на-Майне на ярмарку. На знаменитую Messe, где открылась выставка, название которой Чанов позабыл, да никогда и не помнил. Он и само путешествие помнил не более, чем клип модной в том году песенки… Его партнеры подбирали на ярмарке оборудование для будущего бизнеса, а Чанова прихватили в качестве денежного мешка. Он побродил вокруг остро заточенного карандаша-небоскреба, венчавшего весь многослойный муравейник Messe, быстро заскучал, встретился со своими товарищами, выглядевшими обалдевшими, но счастливыми, выдал им денег «на карман», договорился встретиться послезавтра, чтоб подписать контракты, и ушел куда глаза глядят. Однако ничего нового глаза не углядели. Город показался огромным супермаркетом. Кое-где попадались островки кафе под тентами, скверики, фонтаны, клумбы, памятники и кирхи, а также сновали несусветно чистые автомобильчики и автобусы, но и в самих супермаркетах попадались такие же острова, только чуть поменьше, такие же автомобильчики стояли на подиумах за неправдоподобно прозрачными витринами… Немецкого он не знал и чувствовал себя глухонемым. Вообще-то из живых языков он кое-как владел французским. Воспоминание о Франкфурте внезапно улетучилось: смыло реальной, снова очень горячей водой из-под душа.
«В Женеве французский…» – припомнил Улисс, стоя уже под ледяными струями и заворачивая старый-престарый, знакомый с детства латунный кран в ванной. – Надо отобрать плеер у Яньки… Нет, лучше купить новый. И диск французский тоже купить, включиться в язык. Когда-то Флобера в подлиннике читал… со словарем… За завтраком он, как всегда, взял с угла стола свежий номер газеты «Известия». Отец выписывал эту газету всю сознательную жизнь, терпя ее как самую беспартийную и профессиональную из всех этих органов массовой дезинформации, так он называл советскую прессу, то есть всю отечественную, какую знал. Всю, кроме «Известий». Здесь он находил хоть какую-то структуру и логику, и, стало быть, умел найти к ней ключ, читать между строк и извлекать реальный смысл. Статьи в «Известиях» его строили, как «на зарядку становись» в шесть утра по радио… На зарядку Андрей Кузьмич как раз и не становился, но, листая «Известия», постепенно просыпался, начинал жить. Он строго не велел выбрасывать ни одного номера… Интересно – зачем?.. «Должна же от нас остаться осадочная порода, наш культурный слой…» – такова была версия Чанова-младшего, историка. Однако через полгода после смерти отца он меланхолично сжигал подшивки в заснеженном дворе, одну за другой… Но даже смерть главного читателя мало что изменила в судьбе газеты, бессознательно и ежегодно «Известия» продолжала выписывать мама. Свежие номера она складывала все на тот же угол кухонного стола. Правда, подшивки не собирала. Газетная плоть как-то сама исчезала, словно растворялась. Изредка дети, еще реже мама здесь же, на кухне, что-нибудь читали и иногда делились прочитанным вслух. Так складывалась общая информационная поляна семьи, где все они и паслись. На ту же поляну попадали сведения о погоде из трехканального приемника семидесятых годов, он что-то бормотал и пел на кухне всегда и всем.
А телевизионные новости из «ящика» вместе смотрели редко. Последний раз, пожалуй, 11 сентября 2001‑го. Янька в наушниках сидела на диване, бессмысленно уставясь в телевизор. И вдруг глаза ее сосредоточились.
– Что смотришь? «Крепкий орешек»[13]?
Куся сел к Яньке и не заметил, как рядом оказалась мама… Вместе поняли, что это не кино… И что это именно сейчас происходит на самом деле…
Были и собственные источники информации: у мамы позабытый широкой общественностью толстый литературный журнал «Октябрь», у Яньки школа и мусорная свалка Интернета, у Кузьмы виды из шести окон квартиры, историческая библиотека, а также Арбат, и поездки в трамваях, и разговоры с таксистами, да художник Хапров, конечно… Информационные источники почти не пересекались и хорошо дополняли друг друга. «Войну не пропустим», – сказала как-то Янька.
Этим утром «Известия» сообщили Чанову-младшему, что в России полумиллионным тиражом издана очередная книга диетолога Пола С. Брегга, того самого, что в Миллениум в возрасте девяноста двух лет погиб на Гавайях, катаясь на серфинге. Помнится, два года назад сообщение о его смерти, отмеченное мамой как печальная новость, для Кузьмы прозвучало почти как пионерский анекдот о смерти Мичурина: умер, упав с яблока.
Про новую книжку старика Брегга, два года, как почившего, он прочел маме вслух. А сам живо представил, как тощий и загорелый – но почему-то Вольф (только этот старик свежо и прочно торчал в памяти) – стоит на мокрой доске, ввинчивается в лазурную волну, и солнце слепит сквозь нее, как сквозь бутылочное донце.
Бутылочное донце выглядело убедительно, но Вольф не годился. «Какая страна, такие и старики… – думал Кусенька, листая все толстеющие год от году «Известия». – А вот бы Вольфу своевременно эмигрировать в Австралию, стать диетологом, обзавестись литературным агентом, дожить спортивной жизнью до глубокой старости и умереть не от старости. И после смерти книги его издавались бы огромными тиражами даже в далекой России… Неужели в России живет полмиллиона читателей Брегга? При том, что география и погода отчизны не позволят восхищенному читателю ни применить теорию разумного голодания, ни дожить до девяноста двух, ни умереть, ввинтившись в лазурную волну. Никак…». Чанов затосковал о Вольфе. И в голове его возникла простая мысль: Вольфа надо взять с собой на эту Юру, на границу Швейцарии и Франции. Чтоб поиграл на рулетке.
Взять Вольфа… поди возьми! Старик делал, что сам хотел. И в отличие от Чанова совершенно не уставал быть бездельником. Не делать ничего лишнего – так он это называл. Изредка, когда Вольф именно лишним хоть чуть-чуть занимался – вот как раз тогда он невыносимо уставал и впадал в депрессию, выражавшуюся по-разному… вплоть до психушки. Всего этого Чанов не знал, но представить мог легко. «Ну, не поедет, так не поедет, – думал Улисс про Орфея. – Но позвать я позову. А то и сам не поеду…» – Настроение путешественника взмыло ввысь, потому что он почувствовал, как в юности бывало, всеми связями мира – они с Вольфом уже едут. В Юрский период с гигантской рулеткой посредине.
Дальше утро покатилось как по маслу. Чанов не помнил женщину на мосту, сборы в дорогу показались важным делом, требующим ответственности, опыта и прочих добродетелей взрослого мужчины.
Поэты
Существовали некоторые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он вспоминал их, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.
