– Хочешь домой?
И услышал в ответ:
– Не хочу… Ты опять будешь ругать внучку, а я буду нервничать.
И, погладив девочку по голове, мать добавила:
– Плохо тебе будет без меня. Не отдавай ее пока в Одессу…
Она стала бояться наступления ночи. Ночью ей становилось хуже, и приходилось звать медсестру сделать ей укол.
Ее мучали тягостные сны.
– Уберите… помидоры… из квартиры!.. – стонала она. Видимо, и во сне ей мерещилась нескончаемая трудовая повинность.
Раз опрокинула ночью кувшин и, почувствовав мокроту под собой, проснулась в испуге:
– Меня будут ругать??
Но снились и хорошие сны:
– …Горбушечку… и помазать!..
Мне наконец тоже приснился сон – что, пока я выносил кувшин с мочой в туалет, мать сама пришла в ординаторскую. Ее постель в палате оказалась пуста, и я догадался, что это сон. Той ночью мне удалось проспать шесть часов подряд, и впервые за последнюю неделю я поднялся не чумной.
Отец, никогда не придававший сновидениям серьезного значения, как-то рассказал мне, что, когда умирала его мать, ему приснился сон, как родители оставляют его одного на перроне железнодорожной станции. Дед порвал его билет, назвал на прощание уменьшительным именем и сказал ласково, но решительно:
– Нет, ты не едешь с нами, ты остаешься здесь!
В том сне он оказался потерянным мальчишкой, как в войну когда-то…
Но он был неисправим. В теленовостях сообщили, что в немецкой больнице скончалась Раиса Горбачева. Отец не сдержался:
– Туда ей и дорога!..
Чтобы не доводить дело до скандала, я смолчал, а про себя подумал: «Боже, боже! У тебя самого жена в больнице между жизнью и смертью – чему ты радуешься, папа?!»
В больницу он брал с собой газеты со всевозможными головоломками и кроссвордами. Сдавая дежурство у постели матери, горделиво сообщал, что за ночь из букв в слове «Клеопатра» ему удалось сложить аж девяносто пять слов!
Потянулись в больницу и соседки. Первой пришла Лыпа с пятого этажа, с холециститом и лающим голосом энергичного и недалекого человека. Она сравнительно рано овдовела, и один из ее сыновей был тучным лилипутом с такими важными манерами, что и у начальства не часто встретишь. Ее шумный приход разбудил мать. Она пожелала нам веры и надежды и рассказала, как восхищалась всегда моей бабкой-католичкой, торжественно и сурово отправлявшейся каждое воскресное утро молиться в единственный действующий храм в центре города – никуда больше она уже не выходила. Помню ее темные юбки до земли и рябую блузку, истертые коричневые четки в пухлой руке, свистящую одышку, неприятные старческие запахи – и слова: «Церковь не та, но это неважно. Бог один». Мать уверяла, что читать бабка выучилась уже в старости по моим сказкам с картинками.
Следом пожаловала Ефимовна из дома через дорогу. Эта овдовела совсем недавно. Отец был дружен с ее мужем-отставником и теперь помогал вдове обрабатывать огород далеко за городом. Дети ее жили в Киеве и якобы ничем матери не помогали. Ей пришлось продать машину и сдать в аренду гараж, взять квартирантов-студентов с полным пансионом, чтобы готовить для них и питаться с ними. Да еще мой отец добровольно батрачил на нее. Так что вдовушка, мягко говоря, не бедствовала. И вот она явилась пожалеть мою мать и с порога запричитала: «Бедная, бедная, какое несчастье, какая беда!..» И все в таком духе. Затем взяла паузу и стала прикидывать, как же моему отцу придется туго, как ему справляться со свалившейся бедой, а он же такой-такой, ко всему относится так серьезно и ответственно и так далее. Мать лежала молча, с закрытыми глазами. Я, чтобы не быть невежей, зачем-то поддакнул Ефимовне: «Да уж, он такой…» И тогда мать, с трудом расцепив зубы, вытолкнула:
– Не на-до!..
Только спустя неделю я стал понимать то, что мать просекла сразу или о чем догадывалась давно. Меня покоробило, когда за день до похорон незваная Ефимовна без спросу полезла руками в наши семейные фотографии – мы с сетрой подбирали портрет для увеличения на поминки и на могилу. Да кто она вообще такая?!
Кстати, наши с сестрой предложения отец отверг и сам выбрал насупленное и одутловатое лицо матери в парике незадолго до выхода на пенсию.
Позже Ефимовна устроила непристойную сцену с плачем у гроба в Доме траура. И только тут я сообразил, что она строит планы заполучить трудолюбивого и непьющего нового мужа! Но она просчиталась – не учла мальчишеское простодушие и недооценила идеализм нашего отца. Он с гневом разорвал всякие отношения с этой прыткой вдовушкой сразу после похорон матери.
Приходила в больницу школьная подруга сестры – эффектная блондинка, закончившая в Ленинграде юрфак у Собчака, там же вышедшая замуж, но не справившаяся с непосильным бременем своей красоты. Дезориентированная красота способна создавать человеку не меньше проблем, чем чрезмерный бюст женскому позвоночнику. Что называется, руби дерево по силе. Ей пришлось вернуться восвояси с ребенком, чтобы опекать овдовевшую мать с ампутированной стопой и диабетом. Она нервно мечтала о возвращении в большой мир из захолустья, во что я мало верил, и ошибся, как оказалось. После смерти своей матери ей это удастся – проделать в сорокалетнем возрасте то, что надо бы делать в двадцать лет. В этом отношении мы были похожи.
Вслед за сестрой засобирался и я. Состояние матери оставалось неважным, но стабильным, и скорой выписки не предвиделось. Отец договорился с кузиной матери во Львове, что та приедет ему помогать, и даже подыскал какую-то сиделку в дневное время за умеренную плату.
Накануне отъезда сестра обрезала дочке пышную косу, чтобы деду больше не приходилось заплетать ее по утрам.
Я пообещал закончить дело с зубами во Львове и вернуться через неделю, если потребуется. Мать сказала мне на прощание: «Езжай, сыночка!..» – но я помнил и другие ее слова: «Уснуть бы и не проснуться…»
Общими усилиями мы нарушили ее карму, она же нам всем устроила проверку. Я и сегодня не знаю, кто здесь был прав и кто окажется виноват. Но теплится надежда, что еще узнаю.
В день отъезда сестры я смог навестить наконец старшую сестру отца на другом конце города. Она уже много лет не выходила из дому, и ее обслуживали соседи. Старший сын умер в Красноярске, младший затерялся с семьей где-то в Америке, навещала ее только живущая в Германии дочь – возила всякое барахло, оставляла деньги, но к себе не забирала. Слоноподобная и невероятно больная в старости, она прожила чуть не девяносто лет. Жизнь детей и известия об их перипетиях и успехах были тем, что удерживало ее на белом свете. С моим отцом они всегда соперничали и цапались, как собака с кошкой. Она сама предложила отдать мне свою рукописную тетрадь, в которой я обнаружил обрывки фамильной генеалогии и воспоминания «Моя война» – женскую версию того, что чуть раньше с такой непостижимой простотой было изложено моим отцом. Сводные сестра с братом соперничали и на этом поле: он дал канву событий, она пририсовала тени. Только на одном отдельном клочке бумаги в клетку мою тетку отпустил канцелярит, и она принялась галлюцинировать, словно на кушетке у психоаналитика:
