Глава 18
Отчего б не прямо на ходу?
«Я бы хотел быть писателем, но мне не хватает дисциплины», – говорят мне. И я их прекрасно понимаю: мне тоже.
Я уже тридцать лет работаю писателем с полной занятостью. И если бы это делалось так, как думают люди, то есть с дисциплиной, вряд ли я вообще смогла бы с этим возиться.
Сейчас я занимаюсь с личным тренером по фитнесу. И терпеть не могу спортзал. Ненавижу каждую минуту, что провожу там, но все равно иду, хоть и брюзжу при этом. «Когда-нибудь вы полюбите сюда ходить, – говорит мне тренер. – Когда-нибудь вы будете ждать тренировок с нетерпением».
Это вряд ли, думаю я.
Когда я говорю, что когда-нибудь вы полюбите писать и с нетерпением будете ждать возможности этим заняться, наверное, выгляжу так же убедительно, как мой тренер. Но я действительно люблю это дело и не считаю его дисциплиной. Я не сижу за клавишами часы напролет – вернее, это бывает очень редко. Наоборот – я ухватываю время. Пишу в щелках своей жизни. Я оборудовала на своем рабочем месте самый уютный уголок в доме. На нем есть игрушки. Цветы. Фотографии моей любимой дочери в раннем детстве, и, когда пишу, я балую себя так же, как когда-то – ее.
Тот, кто пишет из соображений «дисциплины» – сильно рискует. Он сам загоняет себя в такое положение, против которого может в один прекрасный день восстать. Писательство из дисциплины подталкивает к крайностям: «Я должен, иначе я ничтожество». Писательство из дисциплины создает опасность эмоционального шантажа: «Если я этого не сделаю, значит, я бесхарактерный».
Пишущий из дисциплины берется рисковать и черпать вдохновение из наиболее закрытой и лишенной воображения части себя, из той, что работает от звонка до звонка, а не отдаваться полетам фантазии. Слово «приверженность» мне нравится больше, чем «дисциплина». Оно деятельнее, осознаннее и в конечном счете праздничнее и результативнее. И дело не в семантике. Если собрались долго писать, нам хочется чувствовать себя по отношению к этому занятию удобно. Если мы «должны» писать, а не ждем этого с нетерпением, рискуем испортить свои отношения с писательством – как в неблагодарном браке: вроде вместе, но без желания. И думаем лишь о том, чтó упускаем.
Сегодня утром я проснулась в 5.45, когда солнце только поднималось над горной грядой: «Рановато», – подумала я, но чувствовала, что выспалась.
Я отправилась на кухню, сварила кофе и устроилась на диване рядом со стопкой новых видео – у меня утренние страницы. Сейчас они получаются довольно быстро, и уже через двадцать минут я закончила и подумала, чем бы заняться дальше. Всего двадцать секунд размышлений, и тут вдруг о себе заявила песня, так что я сначала записала ее текст, а потом спела на диктофон. Только я собралась перенести ее в нотную тетрадь, как позвонила моя дочь Доменика из Ирландии. Она делает первые шаги на писательском поприще.
– Сегодня утром я писала, чтобы осуществить «Прорыв Сквозь Препятствия», – сказала она, имея в виду упражнение для писателей, которое помогает начинать новые проекты. – Хочешь расскажу, какие у меня страхи и обиды и о чем мне в действительности хотелось бы писать?
– Конечно.
И Доменика прочла мне список своей чепухи, который был очень похож на мой – да и чей угодно, кто берется за что-то новое. «Боюсь, я паршивый писатель».
«Боюсь, я хороший писатель, но никто так не подумает».
«Боюсь, у меня ничего не выйдет».
«Боюсь, у меня выйдет как надо, но этого никто не оценит».
«Боюсь, что я бестолочь».
«Боюсь…»
– А теперь как ты себя чувствуешь? – спросила я, когда она закончила читать.
– Лучше. Уже не так боюсь. Даже готова попробовать писать.
– Вот и хорошо.
«Я боюсь» – и есть то, что так часто отделяет нас от бумаги. Когда говорят о дисциплине, обычно имеют в виду именно это – как преодолеть «я боюсь».
Мы часто не осознаем своих страхов, именно поэтому они так коварны. Когда мы откладываем в долгий ящик, вместо того, чтобы писать что-то или кому-то, как правило, останавливает нас именно страх. Он может прятаться за грудой дел, «потребностью сосредоточиться» или чем угодно еще, но все сводится к страху раскрыться перед самим собой и окружающими.
Если исходить из трудовой этики, то кажется, будто заставлять писать нас нужно под дулом пистолета. Это все последствия кальвинизма[33], ставшего частью американского характера, именно поэтому нам кажется, что для того, чтобы писать, требуется дисциплина. Нам кажется, что мы должны быть «готовы» писать. Что нельзя просто заявиться одетому как попало. Что это событие государственной важности. Что это обязательство. Нам много чего кажется, и мы не замечаем, что писать – это, в первую очередь, потеха.
Да, потеха. Можно подобрать и другие слова: это «насыщает», «удовлетворяет», «вознаграждает», но все это взрослые слова, чтобы описать инстинктивный опыт. Мы «думаем», что писательство – умственно, а стоит только взяться самому, как сразу становится ясно, что это гораздо более заземленное и интуитивное занятие.
На самом базовом уровне писать – это шалость. Одержимость самим собой. «Я думаю вот что…» Внутри каждого из нас живет непослушная двухлетка, и ей хочется заявить о себе. Если позволить себе писать именно с таким настроем – поделиться секретами с самим собой, ликуя от собственной дерзости, особой «дисциплины» для этого не понадобится.
Сейчас у меня есть окно в мир нового друга. Этот мир – рок-н-ролл: вспышки, гудящий бас, пот и прожектора. Я наблюдаю его в стопке видеокассет, и мне не слышно певчих птиц за окном, пока музыканты не тряхнут головами в последний раз и не убегут со сцены.
Это видеозаписи живых концертов. Когда мы пишем, происходит то же самое. Текст видится нам эдакой классикой, тем, для чего нам нужно учиться и готовиться, но тексты могут быть и «живыми» – потными и все такое. Можно писать, как будто разучиваешь несколько аккордов на потасканной гитаре. С голосовым вступлением и кривой ухмылкой прямо посреди соло. Не обязательно писать красиво. Не обязательно писать совершенно. Главное – писать энергично, совершенно во всем своем несовершенстве, по-человечески.
Когда писательство – «незавершенка», когда оно «живьем», как рок-н-ролл, тогда оно заразительно, а не дисциплинировано. Оно «берись и делай» и «айда танцевать».
Когда дело касается писательства, многие из нас ведут себя, как тихони на вечеринках. Нам так трудно выйти на танцпол. Нам хочется танцевать «правильно», хотя еще больше хочется просто танцевать. Как и без секса, без того, чтобы писать, можно прожить, даже привыкнуть к такой жизни, но можно привыкнуть и к жизни, в которой все это есть. Как и секс, стремление писать – человеческое влечение. Влечение называть вещи по именам, говорить – все это наш третий по значимости инстинкт: «Накорми меня, прикоснись ко мне, дай расскажу, что я чувствую».
