Все тут будет заново покрашено и обставлено уже кем-нибудь другим. От Марго не останется ни следа, и новый жилец никогда не узнает, что до него тут была помойка, что пол, по которому он будет ходить, царапала своими когтями гиена с человечьим именем; никогда не узнает, что эта гиена вскоре станет всего лишь сказочным персонажем или же дурным сном, бумажной колдуньей, сгинувшей в земле. А на перилах крошечного балкона, где еще навалено столько барахла, будет брякать по ветру табличка ПРОДАЕТСЯ.
Покойся в мире, Большая: машина «Скорой помощи» приехала слишком поздно.
Теперь у ее сестры все как у служанок – белым-бело.
Я напротив высокой черной стены, которая вздымается до самого неба, гипсовый взгляд и гранитная кожа, стеклянный половой орган и паркетный рот. Марго была права: пачкать и разрушать – это способ существования. Среди незапятнанности становишься невидимкой. Незапятнанность – это небытие.
Большая, по крайней мере, хоть чем-то была.
– Алло?
Тыквоголовый объявляет ей, что они закончили со вскрытием. Тело сестры будет передано ей, и она может распорядиться насчет похорон. Маленькая не знает, надо ли ей предупредить Франка, коллег по «Скорой помощи», любовников-мертвяков. Пока никто из них не объявлялся. Большая умерла, и всем плевать.
– Комиссар?
– Да?
Вопрос жжет ей губы, но стук сердца отдается в голове, как в наушниках.
– Я хотела бы вас спросить… Моя сестра… На нее никогда не жаловались? В «Скорой помощи»?
– В «Скорой помощи»? Что вы хотите сказать?
– Знаете, она же была медсестрой… Там, в «Скорой»…
После молчания Тыквоголовый прочищает горло.
– В «Скорой»? Мадемуазель Ферран, она была ночным сторожем, это единственная работа, которую мы за ней знаем.
– Простите?
– Ну да, ночным сторожем… Охрана автостоянки. Проработала там больше трех лет. Не понимаю… Вы что, были не в курсе?
Голова Маленькой выделывает такие мертвые петли, что ни одно слово не может там как следует удержаться. Мир вокруг нее то сжимается, то разжимается – дефект створки клапана.
– Мадемуазель? Алло?
– Да, я здесь. Простите. Слушайте, а после вскрытия можно ее кремировать?
– Не вижу препятствий, дело ведь закрыто. Она сама так хотела?
Маленькая понятия не имеет, но на этот раз сделает по-своему. Денег на похороны у нее нет, а загрязнить город и после смерти – Большой бы это понравилось… Даже если она никого по-настоящему не убила.
Никого, кроме меня.
Гнусная лгунья.
Ведь я это знала. Гнусная лгунья.
По телевизору говорят, что надо быть свободными и не бояться запачкаться. Перевозбужденные детишки валяются в грязи, как поросята.
Маленькая думает о ребенке, который никогда не родится – она сама росла восемнадцать лет, не желая его в животе чудовища. Думает о Большой, которая не зарезала себя, не истекла кровью – на самом деле жизнь способна прорасти где угодно, даже в таком невероятном пристанище, даже в этой матке, уютной, как трущоба. Как бы то ни было, Марго не сумела подавить в себе зародыш жизни, человечество оказалось более цепким, чем вязальные спицы, безумие и таблетки.
Порой даже ужасное кажется нам чем-то успокаивающим.
– Последней волей моей сестры была кремация.
Она дает честное слово. Ручается. Подписывается под этим.
– Вы теперь остались одна?
– Совершенно верно. Совсем одна.
86 – Сен-Жермен-де-Пре / Сен-Манде – Деми-Люн.
Представляешь бедняжка Нинетта ей было всего двадцать лет совсем молоденькая девушка Эта лейкемия какое несчастье О родителях я даже не говорю потерять ребенка Господи какая несправедливость У этой малышки вся жизнь была впереди если бы не это несчастье Вся жизнь впереди…
Она наблюдает за этими бабулями, которых у нее никогда не было – сгорбленные спины, руки в пятнах, деформированные ноги в ортопедических ботинках… Они такие старые, но все еще улыбаются, говорят о чужих несчастьях, поскольку единственное, что с ними может случиться, это, собственно говоря, смерть, вот они и развлекаются, болтают, счастливые, что все еще здесь, хотя вся жизнь осталась позади.
Я уже наверняка никогда не буду юной девушкой… но, быть может, однажды стану старушкой с пухом сиреневых волос на голове, готовой рассказать кучу историй в автобусе?
Да, к этому я могу прийти.
Постареть.
В дверь стучат.
Запыхавшийся парень, доставивший книжный шкаф, пытается втиснуть его в комнату.
– Черт, ну и тесно у вас. Это же все место займет!
– Да, все место.
Он чешет себе зад с озадаченным видом; она отводит глаза, но украдкой улыбается.
Рядом с Мамиными книгами она ставит свою Алису, сандвич из картона и разорванных страниц. Ее подарил доктор Виньяль после того, как наложил ей гипсовый корсет на туловище. Она лежала, зажатая, как в тиски, на железной кровати между желтыми, жесткими после стирки простынями. Дальше по коридору слышны были стоны и крики – она никогда не забудет эту какофонию мира больных детей, мира после катастрофы. Как и свою соседку по палате, чьи прекрасные темные волосы выпадали клочьями каждый день и каждую ночь. Маленькая рыдала. Доктор сказал:
– Не плачь, девочка! Слишком вырасти ты не рискуешь… разве что утонешь в собственных слезах.
Она не поняла, но он, словно волшебник, извлек из-за спины книжку с картинками.
– Почитай-ка мне это.
Она подчинилась, и мало-помалу ее глаза высохли при виде ставшей крошечной Алисы, плывущей в луже слез, которых она слишком много пролила.
Но с тех пор уже нет Алисы. Покончено с Алисой. Уничтожена. Маленькая вернулась в реальность, даже если пришлось проснуться не на коленях сестры, а на ее останках.
Сторожиха на автостоянке – хочется выть от смеха. Единственное, что Большая отправляла на кладбище, это покореженное железо.
Да уж, она и в самом деле наивна.
Маленькую терзает ужасное чувство, что почти два десятилетия прошли без нее; она мечтает о том, что стало возможным сейчас, когда она осталась совсем одна, о том, чего ей всегда хотелось, но казалось немыслимым рядом с Большой. В ее голове составляется список: пойти на уроки чечетки, купить себе велосипед, возобновить учебу, разыскать Вьолет Воль и Поля Матизьяка, прооперировать мои глаза, беспрестанно говорить НЕТ и, только если захочу, ДА.
Она открывает окно настежь, впуская день цвета индиго, и, устроившись поудобнее, ложится головой на подушку. Горенку служанки омывает золотая пена. Кресло-качалка, солнце на ногах – Мама постарела, но не изменилась, все то же лицо, та же спокойная грация. Несколько серебряных нитей в скрученных жгутом волосах, морщинки вокруг глаз из-за того, что много улыбается, красивая, как воспоминание из придуманных мемуаров. Я теперь гораздо выше ее, но мы носим одинаковую обувь; это нас смешит. Какая мать, такая и дочь.
