— Вероятно, вы правы, — сказал он сдержанно. — Я элементарен. Для меня все это недоступно.
— О, любимый, нет.
Она в неожиданно-испуганном порыве опустилась на пол и обвила его колени.
— Вы будете сегодня у Сусанны Ивановны?
С Сусанной было покончено. Сжала тоска. Он ответил твердо:
— С Сусанной Ивановной я разрываю. Зачем вам эти подробности?
— Когда?
Стоя на коленях, она играла янтарями. Впрочем в ее прищуренных глазах он прочел сочувствие.
— Трудно, конечно, указать срок, — сказал он. — Ее необходимо подготовить.
В широких, кубообразных полосах утреннего солнца кружились вялые пылинки. Должно быть, на улице было уже тепло. Вера Николаевна сузила губы. Ее глаза были без блеска и несколько выпуклы сверху, когда она прикрывала веки. Именно это придавало ей старообразное выражение.
Она сказала тоном нравоучения и поднялась с колен:
— Подобных вещей, мой друг, никогда не следует делать постепенно. Участь женщины, которую покидают обманывая, жалка вдвойне. Вы должны иметь мужество сказать ей прямо. Когда мне говорили прямо, я бывала только благодарна.
Он сделал движение плечами, означавшее, что это его дело. Но она остановила его жестом.
— Мой друг, это для меня не безразлично.
— Почему?
— Потому что для меня не безразлично все, что касается вас.
Кожа на лбу и лице у нее была удивительно тонкой, и сейчас опять налилась обильным румянцем.
— Я бы не перенесла в вас недостатка мужественности. Зрелище мужской слабости не эстетично вообще.
— Вам придется принять меня таким, каков я есть.
В лице ее ничто не изменилось. Она только сказала:
— Мой друг, разумеется, это хорошо, что вы ответили мне так. Но я хотела бы, чтобы вы были решительны в своих словах и поступках не только по отношению ко мне, — гнев сильно портил ее лицо. — Это оскорбительно и мелко, как всякий малодушный торг.
Вдруг она страстным движением протянула к нему руки. Глаза ее умоляли его.
— О, вы должны это сделать сегодня же, для меня. Я вас люблю.
Он тяжело дышал. Проявление ничтожной ревности делало ее некрасивой. Не глядя ей в лицо, он сказал:
— Я не сделаю этого потому, что это убило бы ее.
Вдруг его охватил бесконечный порыв жалости к Сусанночке, и он прибавил тише, точно давая себе клятву:
— Это невозможно.
— Оставьте! К чему эти позы и игра в благородство? Однако вы оставили ее без всякой жалости. Жалость на словах, но не на деле. То, что вы сделали, конечно, жестоко. Жестокость остается жестокостью. Вы будете целовать по-прежнему ее руки и, может быть, даже губы и лгать. Это, по-вашему, не жестоко? И потом вы скажете ей, что целовали ее губы в то время, когда ваша душа и сердце были от нее далеки. Вы думаете, это будет ей приятнее? Я просила бы избавить меня раз и навсегда от подобного милосердия.
Глаза ее следили за каждым изменением в его лице. Он вызывал в ней чувство, близкое к брезгливости.
— Я не понимаю, кому нужна эта ненужная жестокость.
Опустив глаза, она сказала:
— Может быть, это нужно мне.
— Позвольте не поверить.
— В любви нет ничего «ненужного». В любви есть только любовь.
Он старался связать ее внезапную вспышку ревности с ее предыдущим спокойствием. Не она ли только что говорила, что не желает быть ни его содержанкой, ни его женой. Она упрекнула его в позерстве, а сама грубо противоречила себе.
— Да, мне кажется, — сказал он, — что вам эта жестокость тоже не нужна. При ваших взглядах, Сусанна Ивановна занимала в моем сердце то место, которое не хотели бы занимать вы. Ненужным я называю все то, что не затрагивает прямо наших интересов. Например, если я вдруг потребовал от вас, чтобы вы пришли ко мне на свидание… например, скажем, непременно босиком. Или другой какой-нибудь вздор. Это не нужно, потому что нелепо. И обратно: нелепо, потому что никому не нужно. В какой форме я расстанусь с Сусанной Ивановной, это для вас безразлично. Это дело мое. И потому знать об этом для вас «не нужно».
Он говорил, чувствуя, что раздражается, говорит вяло и сумбурно и теряет самообладание. От всего этого отдавало ничтожным, мелким, слишком женским. Она удивленно взглянула на него.
— Почему вы сказали: босиком? О, какая странная идея!
Она удивленно повела плечами и спрятала усмешку в удлиненных ресницах. Губы ее сжались затаенно и сухо.
— Не будем спорить, мой друг.
Она протянула, прощаясь, ему руки.
На крыльце, прищуриваясь от утреннего солнца, стоявшего уже высоко, он ощутил на губах и на платье липкий и блеклый запах амбры. То, что случилось с ним, вдруг представилось в мучительно-грозных очертаниях. Он подумал, содрогаясь и потупив в страхе глаза «Сусанночка!»
XXI
Гавриил встретил его словами:
— К вам звонили барыня Сусанна Ивановна. Вчерась и сегодня.
Колышко, не отвечая, снял шляпу. В кабинете уже работал Василий Сергеевич.
— А, наше вам с кисточкой! — сказал он, делая вид, что не обращает внимания на неурочный приход патрона.
Только у письменного стола Колышко заметил, что стоит в пальто. Лежала груда нераспечатанных писем и пакетов. Он пересмотрел штемпеля у некоторых, но не стал вскрывать. Василий Сергеевич с равнодушно-деланным видом насвистывал. В кабинете было душно.
Колышко преследовал запах духов Веры Николаевны. Он сбросил перчатки. Сейчас позвонит Сусанночка. Высоко зеленела ее лампадка, заботливо оправленная Гавриилом.
«Я сошел с ума, это ясно», — думал он, вспоминая переживания минувшей ночи.
Голова была без мыслей.
— Я отдал распоряжение насчет ремонта лесов, — сказал Василий Сергеевич.
«Насчет ремонта лесов? Она сейчас позвонит…»
Он сжал голову. Сусанночка!
Ее фотография, без рамки, большая, кабинетная, просто засунутая среди письменных принадлежностей, смотрела на него тяжелым упреком.
Он отвернулся к Василию Сергеевичу.
— Да, конечно, распоряжение насчет лесов, — сказал он.
Если бы можно было вернуть назад эти сутки! Он не двигался. Синела калька проекта. Он его ненавидел тоже, как ненавидел запах амбры, свою разбитость в теле, неприятно-сочувственный голос Василия Сергеевича.
«Ведь я убил ее!»
— Что с вами? — спросил Василий Сергеевич, находя теперь более политичным уже вмешаться.
— Со мной?
Ему хотелось зарыдать. Это же было ясное безумие! Он старался припомнить, когда это все началось… Да, проект… Началось в ту самую ночь, после ее ухода. Эта женщина медленно отравляла его душу. Она вползала в его жизнь всеми способами. Она не брезговала ничем. Перчатка!
