Как раз в эти дни в неизвестной неаполитанской типографии заботами издателя редких и ценных книг был отпечатан сборник военных стихов группы молодых английских поэтов, сосланных в траншеи и foxholes[147]Кассино. Fairy band, волшебное сообщество педерастов всех стран Европы, через немецкую линию фронта пробравшееся в Неаполь, и рассеянные в военных частях союзников гомосексуалисты (в армии союзников, как в каждой уважающей себя армии, тоже имелись гомосексуалисты всех мастей и сословий: солдаты, офицеры, рабочие и студенты) – все они набросились на эти стихи с жадностью, из которой явствовало, что в них не потух еще давний «буржуазный» эстетизм. Они собирались для чтения, вернее, декламации стихов в немногих оставшихся салонах неаполитанской аристократии, которые по одному открывались в изуродованных взрывами и опустошенных грабежами старинных дворцах, собирались и в ресторане «Багетти» на виа Кьяйя, превращенном ими в свой клуб. Но эти стихи не могли примирить их еще не остывший «нарциссизм» с новым марксистским эстетизмом. Это была лирика холодной, стеклянной простоты, исполненная тоскливого безразличия, свойственного молодым людям всех армий – и молодым немецким солдатам тоже – по отношению к войне. Изысканная ледяная меланхолия этих стихов еще не была замутнена и согрета надеждой на победу, не была подпорчена лихорадочным желанием бунта. Первый восторг быстро прошел, благородные «нарциссы» и их молодые эфебы-пролетарии оставили эти стихи ради последних работ Андре Жида, которого они называли «наш Гёте», работ Поля Элюара, Андре Бретона, Жан-Поля Сартра, Пьера Жана Жува, рассеянных по разным французским изданиям «сопротивления», начинавшим прибывать из Алжира.
Они напрасно искали в тех работах таинственный знак, секретный пароль, открывающий ворота Нового Иерусалима, который, без сомнения, возводился в то время где-то в Европе и который, как они надеялись, должен был собрать в своих стенах всех молодых, стремящихся работать с народом и для народа ради спасения западной цивилизации и триумфа коммунизма. (Коммунизмом они называли свой гомосексуалистский марксизм.) Но через какое-то время их неожиданная и настоятельная потребность смешаться с пролетариатом более интимным образом, искать новой пищи для утоления своей ненасытной жажды новизны и «страданий», искать новые оправдания своего марксистского поведения толкнули их на новые поиски и к новому опыту, способному развеять их скуку, которую затянувшаяся заминка союзных армий под Кассино начинала внушать их благородным душам.
В это самое время на тротуарах Пьяцца Сан-Фердинандо по утрам собирались толпы оборванных молодых людей. Они стояли целый день возле кафе «Ван Бол э Фесте» и расходились только под вечер с наступлением комендантского часа.
Это были бледные истощенные люди в нищенской, рваной одежде, большей частью офицеры и солдаты разбитой итальянской армии, избежавшие расстрела или унизительного заключения в немецкие или союзнические концлагеря, укрывшиеся в Неаполе в надежде найти работу или завербоваться в войска маршала Бадольо, чтобы сражаться на стороне союзников. Почти все родом из центральных или северных провинций Италии, еще занятых немцами, они не имели возможности вернуться домой и всеми силами старались найти выход из своего унизительного и неопределенного положения. Но им не удалось ни завербоваться и возвратится в казармы, откуда их выдворили, ни найти работу. Между тем они умирали от голода. Едва прикрыв тело жалким тряпьем, кто в немецких или американских штанах, кто в штатском истрепанном пиджаке, кто в выцветшем растянутом шерстяном свитере или в combat-jacket, английской форменной рубашке, они пытались обмануть холод и голод, вышагивая взад и вперед по тротуарам Сан-Фердинандо в ожидании, что какой-нибудь сержант союзников наймет их на портовые или другие тяжелые работы.
Сочувствовали этим молодым людям не прохожие, сами голодные и оборванные, и не союзные солдаты, не скрывавшие своей неприязни к неуместным свидетелям ничтожности их победы, – сочувствовали им проститутки, в изобилии толпившиеся под аркадами театра Сан-Карло и галереи Умберто и роившиеся вокруг pick-up points, мест сбора солдат. Время от времени одна из этих несчастных подходила к голодным парням и предлагала им сигареты, или печенье, или кусок хлеба, которые те чаще всего отказывались принять с гордой вежливостью униженных людей. Среди этих несчастных и крутились «нарциссы», пытаясь завербовать новичка в свое волшебное сообщество; им представлялось хитрым тактическим ходом, или бог весть каким отважным поступком, или верхом изощренности – попытаться совратить обездоленных, без крыши над головой, без пропитания, отупевших от отчаяния молодых людей. Вполне вероятно, что как раз их запущенный вид, многодневная колючая щетина, блестящие от бессонницы и лихорадки глаза, одежда в лохмотьях и возбуждали в благородных «нарциссах» странные желания и рафинированные влечения. А может, беды и отчаяние несчастных были именно тем элементом «страдания», которого не хватало их марксисткому эстетизму? Ведь чужое страдание тоже можно использовать.
Однажды в этой толпе неприкаянных, проходя мимо «Ван Бол э Фесте», мне случилось заметить Жана-Луи, которого я не видел уже несколько месяцев и которого узнал скорее не по внешнему виду, а по мелодичному, немного хрипловатому голосу. Он тоже узнал меня и бросился навстречу. Я спросил, чем он занимается в Неаполе и где остановился. Он ответил, что несколько недель назад, уходя от преследований немецкой полиции, бежал из Рима. Своим чарующим голосом Жан-Луи принялся излагать мне перипетии и опасности своего бегства через горы Абруцци.
– А что, собственно, хотела от тебя немецкая полиция? – довольно грубо спросил я его.
– А, ты не знаешь!.. – ответил он и рассказал, что в Риме жизнь стала сущим адом, все попрятались или сбежали от страха перед немцами, народ с нетерпением ждал прибытия союзников, что в Неаполе он нашел многих старых друзей, завел множество новых знакомств среди английских и американских солдат и офицеров, чудесных парней, des garçons exquis. Потом он вдруг стал говорить о своей старой матери, графине В. (Жан-Луи принадлежал к одному из знатнейших аристократических семейств Милана), рассказал, что она укрылась на вилле на озере Комо и запретила говорить в своем присутствии о страшных событиях в Италии и в Европе. Обсуждать войну в ее салоне позволялось лишь с небрежной улыбкой, как если бы война была не более чем предметом светской болтовни.
– Симонетта (его сестра) просила передать тебе сердечный привет, – сказал он и вдруг замолчал.
Я посмотрел ему в глаза, он покраснел.
– Оставь в покое этих бедняг, – сказал я. – Тебе не стыдно?
Жан-Луи часто заморгал, изображая наивное удивление.
– Каких парней?
– Будь так добр, оставь их в покое, – сказал я, – стыдно использовать в своих целях чужой голод.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – ответил он, пожав плечами.
И сразу добавил, что бедняги изголодались, а он с друзьями предложил им помочь, у него много знакомых среди англичан и американцев, и он надеялся что-нибудь сделать для несчастных парней.
