Я рассказал Зюке и Коляне про Шеко. Они вежливо посмеялись, но видно было, как Коляня недоволен тем, что я взялся «держать площадку».
Как бессловесный колониальный слуга, Зюка меняла на столе блюда.
Подала голубцы.
— Ты не думай, — откомментировал Коляня, — это чисто греческое, классика. Имеешь греческий национальный обед.
Спасительная память подсунула мне давнее, отцовское.
— А как же! Еще один из персонажей Аристофана восклицает: «Принесите капустные листья со свининой!»
— Точно, — согласился Коляня, — греки, они все фаршируют — огурцы, помидоры, тыкву, даже стручковый перец. Вообще овощи у них главное. Страна-то экономически отсталая. Понял-нет? Особенно фасоль в ходу. Суп «фасуласа». Фасоль в горшочках на второе. (Последовал рецепт изготовления фасоли в горшочках: фасоль замочить на ночь, на следующий день отварить и жидкость слить в отдельную посуду. Лук нарезать кольцами и слегка обжарить в оливковом масле. Потом… и так далее.)
Холодное рыбье тело мазнуло меня по лопаткам. Зюка и бровью не повела.
А Коляня не умолкал. Ему были безынтересны мои реакции, молчание Зюки: он просвещал, объяснял местную обстановку, нацеливал, давал мне рекомендации по наиболее рациональному приобретению «товаров массового спроса», как именовал он шмотки:
— Это я тебе говорю не дилетантски, а как специалист. У греков знаешь как? — Он обо всем знал, «как у греков». — Кстати, если хочешь, могу свести с некоторыми оптовиками, сможешь необходимое не по розничным ценам приобрести. Все законно. Нам они делают скидку, и я иногда прибегаю. Им же выгодно какую-то мелочь со скидкой сбыть, они все в нас заинтересованы. Тут ведь, сам понимаешь, капитализм. Коммерция. Понял-нет? А тем более сейчас. Торговые связи с нашей страной укрепляются, и оборот будет рость и рость…
— Расти, — сказал я. И впервые за весь обед мы все трое дружно, раскованно захохотали.
Вскоре он откланялся и, объяснив, что его еще ждет «деловой саппер», ушел.
Наше молчание с Зюкой продолжалось — мое подавленное и несколько злорадное, ее — смущенное. Я отвернулся к стене и стал рассматривать висящие на ней два фотографических портрета — моложавой женщины и молоденькой девушки. Подобно рыбьим телам, их лица плавали в голубом аквариуме столовой, и я сам, тоже как бы утратив прочность земной опоры, плыл по комнате, овеваемый колыханием водорослей и касанием пульсирующих плавников.
— Это ты тогдашняя? — спросил я. Девушка действительно очень походила на Зюку тех лет, только была темноволосой и темноглазой, как Зюкино негативное изображение.
— Это моя дочка, Катя! — отозвалась она.
— Сколько ей лет? — холодный рыбий хвост шлепнул меня по позвоночнику.
— Девятнадцать.
— Девятнадцать? — Резко обернувшись к ней, я схватился за высокую спинку резного стула.
— Успокойся. Это не твоя дочь. Это — Колина. И она его очень любит, хотя и понимает его несовершенства. В этом все дело, — Зюка бесшумно убирала со стола десертные приборы, и я снова вспомнил, как под пасху грохотала посудой Таисья Степанова, стараясь задержать в избе Коляню.
— Впрочем, дело не только в этом, — Зюка, как всегда, знала, о чем я молчу, и мне незачем было пытать ее: «Как ты могла тогда выйти за него? Почему ты с ним сейчас?» — Он не виноват. Я виновата, что предпочла тогда его совершенную честность. А в том, что он стал таким, тут я была беспомощна… Тут виноват ты.
— Я? В чем же? Что не удержал тебя?
— При чем тут я… Я о Коле говорю.
— О Коле? Да я его двадцать лет не видел! Как я мог влиять на его трансформации? Ты уж готова на меня возложить все пороки мира!
Она вдруг вспылила:
— Какие трансформации? Вся его пародийная показушность, весь этот маскарад манер и суждений — твоя работа.
— Но при чем тут я? Что ты городишь? — но она вроде уже не слышала.
— К черту, не буду убирать, — Зюка звонко метнула на стол тарелки, которые держала в руках. — Давай покурим. — Я щелкнул зажигалкой перед концом ее «Кента» кинг сайз.
— А это мама, — Зюка кивнула на вторую фотографию.
— Двадцать лет назад?
— Нет, в этом году. Она приезжала ко мне из Швеции. Ей шестьдесят четыре, и она прелестна, легкомысленна и молода. Я спросила, как ей удается оставаться такой законсервировавшейся? Она обняла меня и шепнула: «Мы молоды, пока нас любят».
Зюка повернула стул, на котором сидела, наискось к соседнему и положила на тот ноги:
— Напрасно американцев высмеивают за задранные ноги. Это лучший способ быстрого отдыха, — но о чем-то своем: — Если косишь, когда роса уже сошла.
— Неужели ты его любишь? — спросил я наконец.
— Для мамы никогда не существовало ничего, кроме любви. Войны, страны — все не имело значения. Она уехала из Литвы за человеком, которого любила. А я столько лет наивно полагала, что у них с отцом были разные политические убеждения.
— Она все еще с ним?
— Нет, он умер. Билась, работала кем попало. Пять романов — один несчастнее другого. Но теперь у нее новая любовь, счастливая, и она — молодая. Она все восклицала: «У меня взрослая внучка? Не пиши ему, что она взрослая. Я скажу, ей пять лет».
— Они виделись?
— Да. Катя тоже гостила у меня во время студенческих каникул. Она на первом курсе исторического в МГУ.
— Я бы хотел посмотреть на Катю.
— Посмотри. Поедешь в Москву и посмотришь. Я даже дам тебе письмо к ней.
— Можно? Ты разрешаешь?
— Ну конечно. Это ведь не твоя дочь.
Потом мы снова молчали и курили, и потому, что сигареты были «кинг сайз», увеличенно длинное молчание было долгим.
— Так ты любишь его? — спросил я, когда уже было необходимо раздавить в пепельнице противно задымившийся фильтр.
— Нет, — ответила она, хотя ее сигарета еще не докурилась.
— Так почему же ты живешь с ним? Ведь твой девиз, как и того грека: «Усталости чуждая Правда». Я верно цитирую?
— Верно. Ты всегда цитируешь точно, потому что знаешь только цитаты. Без сочинений и без контекстов.
— Так почему? Ты же лжешь каждый день.
— Я не лгу. Он знает, что я не люблю его и никогда не любила. А почему живу? — Она пожала плечами: — Наверное, слабая, инертная. Я же тоже несовершенная…
— Пиши письмо Кате, — сказал я. — Прямо сейчас. А то еще передумаешь.
(Рыба-конферансье снова уткнула нос в стекло и уставилась на меня, видимо, собираясь объявить следующий номер программы.)
По серой траве небытия я шел от шоссе к пещере Костаса и Урании. Орфей XX столетия, Мифотворец — двадцать четыре кадра в секунду, я шел по траве преисподней в загробные владения бога Аида в тщетной надежде обнаружить свою Эвридику, о которой там, разумеется, и помину не было. Эвридика играла в теннис на афинском корте, жарила аристофановские голубцы, писала работу «Антимиф» или строчила письмо в Швецию своей легкомысленной маме.
