Соседка Моны, в бигуди, домашних шлепанцах и цветастом фартуке, стояла на тротуаре, дрожа на ноябрьском ветру, всем своим видом выражая бессильный протест.
Оливер остановил исход и заговорил с соседкой.
— Со смерти Моны не прошло и шести часов, — возмущенно сказала соседка, — а Джоанн уже лично заявилась и принялась рыться в вещах матери! По-моему, она не нашла того, что искала. Пошвыряла все на пол и уехала, злая, как собака. Потому они и бросились вывозить все подряд. Как шакалы, ей-богу! Понимаете, Мона оставила мне свою расчетную книжку и деньги, платить за квартиру, на то время, пока она жила у вас. Может, они деньги и ищут? Но там же совсем мало! И как теперь насчет квартплаты?
Оливер пообещал, что разберется и с квартплатой, и со всем прочим. Он достал свой мобильный телефон, позвонил Перегрину и сообщил о существовании и содержании завещания Моны.
— Так что прошу вас, передайте, пожалуйста, вашим людям, чтобы они разгружали фургон, — сказал он вежливо, но непреклонно.
Перегрин немного поразмыслил и послушался. Он отправил фургон по настоянию Джоанн, а Джоанн не объяснила, почему она так торопится. Вещи Моны никакой ценности для нее не представляли, скорее наоборот.
— Знаете ли, Джоан временами попадает вожжа под хвост, — признался Перегрин Оливеру, как мужчина мужчине. Про себя Перегрин подумал, как разъярится Джоанн, когда узнает, что Мона оставила все свое барахло кому-то чужому.
— И насчет похорон Моны, — сказал Оливер. — Мы с Кассиди тоже хотели бы присутствовать. Она была нам очень дорога, знаете ли.
Перегрин спросил, какой день их устроит.
— Любой, кроме среды, — ответил Оливер. — В среду Кассиди улетает на концерт в Шотландию, а у меня деловой ленч, отменить который я никак не могу.
— Мона сама виновата, что умерла! — внезапно сказал Перегрин. Видимо, он тоже чувствовал себя виноватым. — Джоан ведь предлагала приехать и поухаживать за ней, а Мона отказалась. Несколько раз звонила и говорила, чтобы Джоан не приезжала. Джоан ужасно обиделась.
— Но ведь в комнате, где лежала Мона, телефона не было, — задумчиво сказал Оливер. — А на дворе, видимо, было очень холодно. И до дома идти довольно далеко, а дом стоял нетопленый, пока нас не было…
— Что вы имеете в виду?
— Откуда же Мона вам звонила?
Перегрин умолк, довольно надолго, а потом сменил тему и заговорил о детских фотографиях Джоан. Если найдутся фотографии…
— Я уверен, что Кассиди отдаст Джоанн все, что Мона хотела бы ей передать, — мягко заверил его Оливер.
— Значит, похороны назначим на любой день, кроме среды, — закончил Перегрин почти дружелюбно. — Я вам сообщу.
Когда Оливер вернулся домой, Кассиди сидела уже не на кухне за столом, а в гостиной за фортепьяно, и изливала свои чувства в музыке.
Оливер тихо присел на лестнице, откуда он мог слушать, не будучи замеченным. Кассиди пела новую песню. Безыскусную, немногословную и печальную.
Однажды Кассиди сказала Оливеру, что все хорошие песни — о любви, утрате или печали. В новой песне Кассиди звучало и то, и другое, и третье.
Она внезапно оборвала песню и встала из-за фортепьяно. Обнаружила на лестнице Оливера и села рядом на ступеньки.
— Ну как? — спросила она.
— Блестяще.
— Я еще не придумала названия, но…
— Но написала ты ее для Моны, — закончил Оливер.
— Да.
На следующий день Кассиди вместе с Оливером отвезла еще не обработанную мелодию своим музыкантам. Ее меланхоличный текстовик был очарован и написал слова, проникнутые вселенской печалью и вселенской надеждой. Кассиди спела ее тихо, но проникновенно, и все присутствующие подумали, что стали свидетелями рождения нового платинового альбома.
На обратном пути Кассиди, всегда дико устававшая на репетициях, спала в лимузине, положив голову на плечо Оливеру. А Оливер убивал время, придумывая планы возмездия, которые Мона наверняка бы не одобрила. А когда они въехали во двор, лимузин укатил, и Кассиди, зевая, удалилась спать, старый конюх — теперь уже не временный — сообщил Оливеру, что, как он слышал, Мону должны кремировать через два дня, в среду. И намерения Оливера сделались тверды, как скала.
— Как — в среду! — воскликнул он. — Вы уверены?
— Так в пабе говорили.
Оливер обзвонил три похоронных бюро и наконец нашел то, которому была поручена Мона.
— Миссис Уоткинс? Да, на среду.
Оливер принялся расспрашивать. Ему ответили, что похороны будут «по низшему разряду». Да, вполне можно было назначить и на любой другой день — церемония много времени не занимает, — но ближайшие родственники настояли, чтобы похороны состоялись в среду.
И медленно разгоравшийся план Оливера вспыхнул ярким пламенем.
Джоанн лишила свою покойную мать даже последней чести — присутствия на ее похоронах знаменитостей, на которых она работала.
Оливер с Кассиди послали большой венок из лилий. Соседка Моны потом рассказала им, что Джоанн отложила его в сторону. Немногим присутствующим Джоанн сообщила, что Болингброки попросту не потрудились приехать.
Прах Моны был развеян над розовой клумбой в саду крематория. Памятную табличку устанавливать не стали. Джоанн втайне радовалась своему освобождению. Наконец-то она сможет заново выдумать себе свою неотесанную матушку и изъявлять почтение «обаятельной лощаднице старой школы», как выразился Перегрин.
Хотя Оливер с Кассиди предпочитали вести частную жизнь, оба, конечно, сознавали, что для публики они звезды. Оба немало потрудились ради того, чтобы достичь статуса звезды, и намеревались оставаться звездами как можно дольше. И после нищенских похорон Моны Оливер решил воспользоваться своей огромной властью, не задумываясь о том, одобрила бы это Мона или нет.
Заручившись согласием Кассиди, Оливер отправился к устроителям большого ежегодного конного фестиваля, пятидневного «Рождественского шоу» в «Олимпии». Пять представлений утром, пять вечером.
Помимо соревнований по конкуру, в которых Оливер в любом случае должен был принимать участие, он, как победитель соревнований на Европейский конный Гран-при и Спортсмен Года, должен был возглавлять финал каждого из десяти представлений в престижном Параде чемпионов. Какой же парад без Спортсмена Года! Короче, Оливер был силой, с которой организаторы не могли не считаться. И Оливер предложил дополнить все десять представлений еще одним номером.
Организаторы его выслушали. Удивились. И наконец кивнули.
Оливер пожал им руки. Потом вернулся домой и терпеливо принялся учить старого серого умницу новым трюкам.
Менеджер Кассиди десятками составлял новые контракты. Музыканты добивались кристальной чистоты звука. Фабрики готовились записывать диски. Новая песня Кассиди о любви, утрате и печали получила признание нации.
