— Видите ли, миссис Ли, я сидела тут одна весь вечер и перебирала в уме всех, кого Он забрал; и, начиная с фермера Ласти, я насчитала почти сотню. — Она набожно скрестила руки и подняла глаза к потолку. — Дай мне сил бороться с миром и со всем, что мне предназначено…
Позже нам позволили подняться на второй этаж и навестить старика в постели. Он лежал в ледяной, неопрятной спальне, дыхание вырывалось резко, тяжело, тонкие коричневые пальцы впились в простыню, как крючки медной проволоки. Голова казалась черепом, обернутым в желтую бумагу с двумя сверкающими дырами. Волосы дыбом стояли на голове, как примороженная трава на камне.
— Я привела мальчиков навестить вас! — прокричала Мать, но мистер Девис не ответил; он смотрел в сторону, в какую-то сияющую даль, на что-то, чего мы видеть не могли. Последовала долгая пауза, пахнущая одеколоном и постельной пылью, сырыми стенами и яблочным уксусом, применяемым против лихорадки. Потом старик вздохнул и стал еще меньше, осталась лишь яркая влага на подушке. Он облизнул губы, кинул взгляд на жену и издал хриплый полусмешок, полукашель.
— Когда я уйду, — выдавил он, — проследи, чтобы все было пристойно, миссис. Заверни мои достоинства в красный шелковый носовой платок…
Сырые зимние дни временами казались нескончаемыми, и очень часто они приводили к покушениям на собственную жизнь. Девушки прыгали со стен, юноши резали себе вены, старые девы запирались в доме и морили себя голодом. В этих жестах звучало что-то расточительное, презрение к жизни, но и жалоба. Тех, кто прибегал к такому, никогда не осуждали, о них говорили особым, пониженным голосом, как будто такой поступок поднимал их над жизнью и побеждал страдания мира. Кроме того, такие выплески часто становились заразительны и иногда приводили к волнам самоубийств; и действительно, во время одного уж очень мрачного сезона дурному примеру последовал даже один следователь по делам о самоубийствах.
Но если вы умудрялись как-то выдержать свою меланхолию и искалеченные легкие, становилось вполне возможным жить в этой долине долго. Джозеф и Ханна Браун, например, показали пример стойкости. Потому что, сколько я себя помню, они жили вдвоем в том же доме у пустыря. Говорили, что они прожили там пятьдесят лет, что мне казалось вечностью. Они подняли большую семью, и вывели всех детей в мир, и продолжали жить одни, от их шумного выводка не осталось ничего, кроме фотографий и нескольких зачитанных писем.
Старики жили друг для друга, как молодожены, довольные жизнью и самодостаточные; они никогда не покидали ни деревни, ни друг друга, они жили в своей скорлупе, как два прильнувших каштанчика. Днем из их камина вился голубой дымок, вечерами светились красные окна; коттедж, когда мимо него проходили, заявлял: «Тут живут Брауны», они как бы стали частью самой природы.
Седые и высохшие, они были достаточно активными, но распоряжались своими жизнями без спешки. Старушка готовила, кидала корм цыплятам, развешивала постиранное белье на кустах; старик приносил дрова и рубил их топориком, немножко возился в огороде, иногда сидел на улице и смотрел на долину или просто дремал. Когда наступало лето, они заготавливали фрукты и овощи, а когда приходила зима — ели их. Они не делали ничего сверх необходимого для выживания, но то, что делали, делали основательно, умело — потом сидели рядышком на своей кухне с часами-ходиками, наслаждаясь полувековой тишиной. Кто бы ни зашел навестить их, получал степенное приветствие, будь то человек, животное или ребенок; по мне, они походили на двух рыжевато-коричневых муравьев, медленных, но искусных в своих действиях; довольно прожорливых, но бережливых к пище, с бесконечным запасом спокойствия. Они разговаривали друг с другом только тихим голосом, короткими, щебечущими фразами, похожими на птичье пение, а когда они двигались в своей крохотной кухоньке, они делали это очень плавно, вслепую скользя по обкатанным знакомым рельсам, никогда не сталкиваясь и не мешая друг другу. Они были любящие, розовощекие, похожие на две вишенки, проросшие друг в друга за долгие совместные годы, с одинаковой внешностью и даже выговором.
Казалось, что старые Брауны принадлежат вечности, и чудо их выживания стало возможным благодаря длительности их любви — если можно это назвать любовью — такой вот баланс. Затем внезапно, буквально за пару дней, их обоих подкосила слабость. Выглядело это так, будто бы две машины, притертые и синхронизированные, сломались одновременно. Их взаимозависимость была такой легендарной, что мы сначала не заметили их состояния. Но через неделю отсутствия их возле дома соседи решили, что надо бы зайти. Они нашли старую Ханну на кухонном полу. Она кормила мужа с ложечки. Он лежал в углу, слегка прикрытый циновкой. И оба они были слишком слабы, чтобы подняться. Она нарезала тарелку корок, объяснила старушка, но не смогла разжечь огонь. Но они в порядке, правда, просто немножко обессилены; они справятся, не стоит беспокоиться.
Сообщили властям; наконец, нашлось занятие для Дам Попечительниц. И было решено, что им нужно переехать. Они стали слишком слабыми, чтобы помогать друг другу, а их дети слишком далеко, слишком заняты. Есть лишь один выход; и это к лучшему; их нужно перевезти в Приют.
Старички были шокированы и напуганы, они лежали, схватившись за руки. «Приют» — это слово позора, серые тени, попадающие за забор жизни, то, чего больше всего боятся старики (даже когда это называется Больница); слово, ненавидимое больше, чем слова «долг», или «тюрьма», или «попрошайничество», или даже позор сумасшествия.
Ханна и Джозеф поблагодарили Дам Попечительниц, но взмолились оставить их дома, сделать так, как они хотят, беспокойства не будет, просто оставьте их вместе. Приют не мог предоставить им милость, которая им необходима, он может лишь разделить их из благородных побуждений. Для них лучше спрятаться и умереть в канаве или от голода на родной кухне, среди предметов, которые окружали их всю жизнь — потертый, пустой стол, тарелки и сковородки, холодная плита, белые, остановившиеся часы…
— За вами будут хорошо ухаживать, — убеждали Дамы, — и вы будете видеться дважды в неделю. — Бодрые, деловые голоса авторитетно обхаживали, а старики не привыкли оказывать сопротивление. Поэтому, в тот же день, бледных и безмолвных, их забрали в Приют. Ханна Браун была уложена в женском крыле, а Джозефа положили в мужское отделение. Впервые за пятьдесят лет их разделили. Они больше не увиделись, так как через неделю обоих не стало.
Меня потрясла их смерть, как никакая другая, как и убивающая доброта Властей, которые все организовали. Разделенные, их жизни ушли из них, они прекратились, будто по молчаливому согласию. Их коттедж стоял пустой, беззвучный, с запертой дверью на краю пустыря. Камни быстро стали холодными и отталкивающими, жизнь ушла отсюда слишком внезапно. Через год он упал — сначала крыша, потом стены, он рассыпался и утонул в зарослях шиповника. Его распад был таким неистовым и непреодолимым, как будто старики разграбили его сами.
Вскоре все, что осталось от Джо и Ханны Браун, и от их длинной жизни вместе, это кучка заросших травой камней, заброшенный сад, несколько проржавевших кастрюль и куст одичавшей розы.
МамаМоя мать родилась в Глочестере, в деревне Кведжли, примерно в начале 1880-х. По линии матери она происходила из длинного рода Годсвольдских фермеров, которые лишились своих земель после бесконечного ряда бедствий, в котором пьянство, наивность, игра и воровство составляли более или менее равные доли. Со стороны отца, Джона Лайта, кучера из Беркли, она имела какую-то таинственную связь с Замком, что-то неясное и интимное, полузабытое, кто знает, что? — но подразумевающее где-то вдали кровную связь. Действительно, говорили, что вассал по имени Лайтли возглавлял убийство Эдварда II — по крайней мере, таково было убеждение местного учителя. Мать принимала эту историю со стыдом и удовольствием — таким же образом слух смущает и меня до сих пор.
