Книга Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье

Он скомкал письмо. Задумался, стоит ли бросать его в корзину для мусора. Боится соглядатаев? Это не те строки, что стоит хранить и перечитывать. Нужно немедленно забыть эти грязные инсинуации, это… Ну и что дальше? Нечего строить из себя оскорбленную добродетель. Просто не нужно, чтобы этот листок бумаги где-то валялся. Чтобы никто, особенно из его домашних, не наткнулся на эти злобные измышления, представляющие собой мешанину из гнусных намеков и жалоб на жизнь. Он засовывает в карман скомканную бумагу и встает. Гнев лишь на время отвлекает его. Он словно барахтается в смоле, которая крепко держит его. Ну встал, а что потом? Дать несколько распоряжений подчиненным, а дальше? Абсурдно сопротивляться, когда весь мир катится в тартарары. Вот он стоит здесь, в своем кабинете, стоит в нерешительности. И вопрошает сам себя: «Я сейчас здесь, потом буду там, и что теперь?» Словно жизнь с утра — с тех самых предрассветных сновидений — и до этой минуты (а сейчас четыре часа дня) тащила и тащила его вниз. А может быть, следует сказать — вела его за собой все выше и выше? Заставляла лезть, карабкаться по крутому, усыпанному острыми камнями склону этого жаркого дня? Не этот ли смысл заложен в образных выражениях, определяющих жизнь как восхождение к вершине, сопряженное с упорным трудом, как карабканье вверх с уступа на уступ? Неужели все должны пройти этот изнурительный путь? Разве это НОРМАЛЬНО так мучиться? И вот вам загадка: каждый жалуется на то, что ему пришлось много пережить и много выстрадать, перечисляет при этом все свои страдания от самых мелких до катастрофических: приступы невралгии, переломы, роды, но как узнать, что это значит на самом деле — много страдать? Невозможно оценить масштабы страданий других людей, их глубину. В иные дни мы говорим себе, что кто-нибудь другой на нашем месте уже давно запросил бы пощады, но не уподобляемся ли мы мокрой курице? Ну и так далее. Любовь: насколько она велика, насколько сильна? Этого не дано узнать. У нас нет никаких оснований полагать, что душевная боль легче поддается сравнению, чем боль физическая. Чтобы пожаловаться на жизнь, разные люди выбирают похожие слова, но так ли уж похожи их жизни? Говорят, что из двух любящих один всегда любит меньше, чем другой. Но что значит меньше, что значит больше? И то и другое в равной мере загадка. Так может быть, вся эта комедия, разыгрываемая Бенуа, не более чем нескончаемая череда стенаний, обычное нытье хлюпика? Другим ведь тоже бывает тяжело. Элен, например, жалуется порой по утрам: «Я почти не спала», но на это никто даже не обращает теперь внимания. Эти ее четыре слова стали неотъемлемой частью утреннего ритуала, как запах кофе или хлопанье дверьми. А может быть, они, эти слова, деликатно (не в правилах Элен разыгрывать из себя трагическую героиню) намекают на ее безбрежную тоску, бездонную и бесформенную бессонницу, в которой вязнет разум? Ты же в то время, пока она мучается, спишь спокойно рядом с ней, чтобы утром во всеоружии встретить свои невзгоды. И ты находишь их свеженькими и новенькими, сам свеженький, сам новенький. Так может быть, ты в лучшем положении, чем она, может быть, ты сильнее? А твои сыновья, которые идут мимо тебя своим путем, будто твоя вотчина отгорожена от них высокой стеной, твои сыновья, о которых ты теперь почти не думаешь, ты хотя бы помнишь, сколько им лет? Ты помнишь, как в их возрасте сам страдал от одиночества и как тщательно это скрывал? Но нет, ты не хочешь, чтобы тебя тревожили, ты слишком погружен в свои собственные печали. Ты так занят этим, так страдаешь, ты сейчас один на всей земле. Есть только ты и твои годы. Ты и твоя рыжина. Ты и Мари. Не нарушайте эти душераздирающие тет-а-тет. Итак, он стоит посреди своего кабинета. Не надо стучать в его дверь. Не надо приносить ему в большой коричневой папке с вытесненными на ней золотыми буквами словами «На подпись» недавно продиктованные им письма — это тот след, который в любом случае останется от этих часов, самых, впрочем, пустых. Пусть он насладится чувством гордости, что ему пришлось так страдать, так невыразимо страдать. Да, не слишком весело смотреть, как он столбом стоит на ковре, нерешительный, поникший, и гадать, в какую сторону его сейчас поведет! Сюжет, прямо скажем, не самый увлекательный. Это может случиться с любым из нас: с вами, со мной, но стоит ли раздувать из этого целую историю? Перед нами мужчина, который просто разрывается на части. Заслуживает ли это событие особого внимания? Бенуа переносит свое горе с покорностью и самообладанием в некотором роде образцовыми. Мы сразу же отправили одного из наших корреспондентов на место катастрофы. Надеемся, что власти сумеют извлечь уроки из этого прискорбного происшествия. В парижской прессе появилось сообщение: «Случай душевной драмы у сорокалетнего мужчины». Вокруг него не смолкает шум, а он все никак не может решиться: небеса или зыбучие пески? Взмыть на крыльях любви и полететь к Мари, в последний раз вообразив себя хищной птицей, изрядно общипанным орлом, стервятником, порастерявшим аппетит, или же лечь на землю, как подранки вечером после большой охоты, и ждать первого дуновения ночного ветерка? На этом перекрестке извилистых дорог он еще может выбирать между двумя путями.

Он вновь оказался во власти улицы. Как говорят: «Им опять овладела его болезнь». Уличный приступ, уличный припадок. А еще говорят (развязным, нагловатым тоном): «Ну что, на него опять накатило?» Чуть раньше, когда весь Париж сидел за трапезой, в час, когда с неба под прямым углом падают на землю солнечные лучи, не было никакой возможности спрятаться. Сейчас же извечный враг города может попытаться поиграть с ним в кошки-мышки. Уже появились островки тени, уголки, где можно замереть в полной неподвижности. Можно остановиться там и понаблюдать, как бьется в предсмертных конвульсиях дикий зверь. Все произошло очень быстро. Он поговорил с Луветтой и Зебером, только с ними. Их скептическая реакция не остановила его. Да и времени уже не было. По мере того как он говорил, употребляя такие слова, как «истощение» и «ваше присутствие», он все больше и больше утверждался в своем решении и понимал это. Они тоже это понимали; они смотрели на него и видели, что он уже не может пойти на попятный. По требованию Луветты он написал Старику письмо с извинениями. (Это его послание, многословное и неубедительное, есть не что иное, как чистейшая ложь, а потому выглядит так же жалко.) Настанет день, и очень скоро, когда ему придется держать за все ответ. В глубине души Бенуа не верит в трагический исход. Уже множество раз ему блестяще удавалось организовать свое собственное спасение… С должным ли почтением относятся окружающие к его недомоганиям, не пытаются ли преднамеренно делать то, чего он не выносит? Не подсиживают ли его? Конечно, возраст… Приближается час, когда уже больше не будет смысла поддерживать этот механизм, этот организм с тонкой психикой, который дышит на ладан. Вскоре он уже не сможет находить банкиров, готовых вкладывать в него свои капиталы. Потом, позже, придет бессилие, настоящее бессилие. А еще позже придет старость и тоже настоящая. НЕИЗБЕЖНО наступит время, когда Робер и Роже (какими они тогда станут, каких женщин возьмут в жены? Как будут меняться в лице, принимая «серьезные решения»?), его сыновья, займут его жизненное пространство, потихоньку вытеснят его из его собственной жизни, которая уже будет их жизнью, их всех, других, живых. Его же подтолкнут к выходу. НЕИЗБЕЖНО. Как он когда-то подтолкнул к выходу свою мать. Как она, в свою очередь, аккуратненько избавилась от своих родителей, заставив их страдать от одиночества в тишине комнаты с окнами во двор в доме престарелых. Одни только богачи… Сидеть на куче золота, иметь роскошный особняк в старинном парке, обставленный прелестными комодиками эпохи Регентства и увешанный восхитительными полотнами импрессионистов, иметь ренты, проценты, акции, министерский портфель, контрольные пакеты разных фирм, кубышку на черный день — только так можно выстоять. Богатые умирают вечно молодыми. Только их одних и уважают. Подлизываются к их приживалкам и к их доверенным шоферам. Томные, привыкшие повелевать женщины говорят, обращаясь к ним: «Господи, Бенуа, какая радость чувствовать вашу заботу!» Вот о чем следовало подумать, вот что следовало подготовить — такую вот назидательную картину: патриархальная и безбедная старость, медленный закат жизни в роскоши и неге. А вместо всего этого он беден так же, как и в двадцать лет. Житель большого города без гроша в кармане. «Вы ведь знаете, дружище, мы без вас как без рук». А потом нахмуренные брови Старика, бурное заседание совета, и вот уже Бенуа Мажелан за бортом. Суд, адвокат — близкий друг, который говорит вам: «Знаешь, приятель, на твоем месте я бы эти их предложения…» Ах, как это все отвратительно, как горько и невыносимо! Мне бы совсем не хотелось, чтобы наша история уподобилась дешевой мыльной опере. (Душа? Да, да, к ней мы еще вернемся. Не будем сваливать все в одну кучу.) Ну и что же мне останется? Моя мама когда-то говорила: «У меня остались глаза, чтобы лить слезы». Что за хрупкая вещь, наша жизнь. Короткая, строго отмеренная и хрупкая. Ранимость подростка, зубы молодого волка, опыт, плодотворная зрелость, следы усталости, последние остатки сил: что это? Неужто это все об одном и том же человеке? По телевизору нам показывают душераздирающие кадры. Приют. Комнатка с плитой и раковиной в углу за сто франков в месяц. Очередь к окошку в пункте социального обеспечения. Фокстерьер с ласковыми глазами. «И какую же сумму, мадам, вы можете ежедневно тратить на жизнь?» Это уже не шутки. Вид этих чистеньких старичков переворачивает душу: трогательный узел галстука, жилетка-болеро, лиса вокруг шеи, смиренный взгляд. Мне мог бы остаться Брей, могли бы остаться пять гектаров земли в Кальвадосе и два сына, которые идут своей дорогой. Мне могла бы остаться Элен. А еще коротенькие объявления в «Фигаро», время от времени то там, то сям какой-нибудь перевод и ожидание в приемных, где царят секретарши с блестящими коленками. Мне могло бы остаться лишь прошедшее время и условное наклонение, обозначающее действие, которое было возможным в прошлом, но так и не свершилось, мне могли бы остаться несколько накладывающихся одна на другую картинок, мимолетных, расплывчатых. Ну как можно быть таким легкомысленным! Один поворот руля — и от тебя уже мокрое место. Дорога нашей жизни пролегает меж глубоких рвов.