Я не держу на вас обиды,
с дружеским приветом
Жером Молисье
Все то время, что мы сидели в этом сельском кабачке, я не испытывал никакого желания обладать Мари. Похоть окружавших нас мужчин была столь грубой и примитивной, как я мог им уподобиться? Для них, крестьян с рублеными лицами, я был ХАХАЛЕМ Мари, терпеливо сидящим рядом с ней и старающимся любезно улыбаться. Я был для них тем, кем для меня был в тот вечер в Трувиле, который я всегда вспоминаю не иначе как с чувством неловкости, парень в бежевых брюках, чье неприкрытое удивление обижало меня. Что за странная сила — желание, одного оно заставляет действовать, другого деморализует. Последнему достаточно, чтобы кто-то открыто начал соблазнять его спутницу, и вот он уже на земле и подставляет горло сопернику, как это делают волки. Я, во всяком случае, именно так ощущаю эти вещи и всегда готов к тому, что мне придется пережить боль. А может быть, я просто разучился хотеть женщин? Уже давно мой взгляд скользит по ним без малейшего желания на ком-либо задержаться. Но вот мы движемся к выходу. Мы нарушаем сонную послеполуденную тишину, а так как Мари оказывается впереди меня и первой выходит на террасу и пересекает ее, я вдруг вижу ее взглядом тех мужчин, что сидят у меня за спиной в кафе. Меня словно жаром окатывает. (Я думаю, «жаром» — не совсем верное слово, здесь нужно что-нибудь покрепче, погрубее.) Я кладу Мари руку на плечо, и она щекой ласково трется о нее, склонив голову так, что красновато-серая картина заката начинает качаться у нее перед глазами, и это вызывает у нее смех. Я знаю, что сейчас лучше помолчать. Я учусь заново. Эти мгновения такие зыбкие, их нельзя спугнуть. Сейчас мне больше не нужны слова, мне нужны жесты — целомудренные или грубоватые, какая разница? — жесты, которые станут для меня гарантией того, что три часа нашего любовного приключения не вымысел, жесты, которые дадут мне право, не надежду, а право на восстановление цепи желаний и побед, на восстановление моей интимной жизни, нарушенной чрезмерной заорганизованностью. Главное сейчас молчать и обнимать Мари. И пусть движения моих рук по ее телу, медленные, повторяющиеся вновь и вновь, отдалят нас от одиночества, и пусть она знает о моих притязаниях, о том, что ей никуда от меня не деться, пусть она поймет, что тут не может быть никакой ошибки, что старая как мир история повторяется, что мы просто мужчина и женщина, что я добиваюсь ее, хочу ее, и пусть все у нас будет без витиеватостей и недоговоренностей — мы просто он и она, и пусть грудь ее вздымается так, как она вздымается тогда, когда женщина уверена: она слышит музыку любви, самую банальную, да, банальную и разжигающую страсть, и каждому лишь остается исполнить свою партию, предопределенную природой, требуемую его плотью.
Иворна и кафе «У горного ручья» — это вехи моего первого путешествия к тебе, не так ли?
Мы садимся в машину и захлопываем за собой дверцы. Сразу становится неслышным противное тарахтение проезжающего мимо мотоцикла. Альпы на грозовом фоне словно оправлены в раму ветрового стекла. Каждый жест имеет значение: вот Мари прижалась затылком к боковой стойке автомобиля, вот небрежно повела взглядом, небрежно уронила левую руку, небрежно закинула ногу на ногу, закинула так высоко, что юбка их почти не прикрывает. Я тихонько, как только могу, трогаюсь с места. Мотор ведет себя на удивление послушно, и мы чувствуем себя изолированными от суеты остального мира, от этого фильма, что прокручивается у нас перед глазами в замедленном темпе, фильма, героями которого мы никогда не будем. Наш сговор словно островок. Море набегает на песчаные дюны и отрезает нас от берега. А когда дорога начинает подниматься вверх через виноградники, молчание еще больше скрепляет наш сговор. Любое слово могло бы все разрушить. Теперь, чтобы вернуться к тому другому, Мари придется прятать свое лицо под маской хитрости и своего рода вызова, разве нет? Да и я начинаю чувствовать к той, другой, некое подобие конфузливой жалости. Отец, супруг, возлюбленный? Я всегда ненавидел ложь, в которой мне приходилось участвовать. Но в данный момент наше неправедное поведение превращалось для нас в источник радости, которой мы не могли противиться. Вскоре ночь поглотит долину, где уже начинают зажигаться огни. Последние лучи солнца еще цепляются за верхушки деревьев, и у нас возникает ощущение, что мы едем туда, где больше света, но наша любовь обречена на то, чтобы прятаться в темноте. Да, в темноте, я это прекрасно знаю. Разве я мог не знать этого или позабыть? Но уже в первые мгновения, те самые, когда я не познал еще вкуса ее губ и глубин ее тела, Мари уже была моей. Наши руки еще не сомкнулись в объятьях, а Мари уже была моей. Я долго шел к этой своей уверенности. Между тем вот она, Мари, идет не оборачиваясь, движется решительным шагом к удушающему обману. Сколько же времени еще она сможет пройти так и не задохнуться?
Как же он был прав, когда старался оградить себя от навевающей тоску болтовни Молисье. Тому только и остается, что изрекать избитые истины. С юных лет он научился жить со стиснутыми зубами. Он любит покрасоваться, этот Молисье, он заливается соловьем с неистощимой словоохотливостью молодящегося старика, этакий холостяк с пустым карманом, писатель без читателей, всегда готовый пропустить стаканчик и вывернуть наизнанку свою душу, занимаясь самобичеванием, но не всерьез, а смеха ради, выставляя напоказ власяницу кающегося грешника и будучи на деле насмешником и довольным собой человеком. Ему уже не выпутаться из этого. Те деньги, что я вложил в него, никогда не окупятся. Если, конечно, не считать дружбу хорошим вложением капитала, ведь я все-таки люблю его, люблю на свой лад, а может — на его, люблю незлобливость и выходки этого шута, шута не такого уж жалкого, что бы там ни говорили. Он все время дразнит судьбу. Но за его шуточками я вижу суеверно скрещенные пальцы, вижу смелость скалолаза, чья безопасность обеспечена надежной страховкой. Он увяз в своем романе, и ему уже никогда не выбраться из него. Создаваемая им литература безнадежна, несовременна и нежизнеспособна. Он терпеть не может мои комедии, но чтобы разыграть комедию, нужно собрать остатки всех сил. Комедия — классная вещь, жизнеутверждающая, помогающая существовать в этом мире. Мне совсем не нравится, что он позволил себе заговорить об Элен. Пусть засунет свои приветы себе в одно место. Никто и никогда не смел покушаться на Элен. Она никогда не служила прикрытием моих поражений, ни она ни мальчики. Если бы Мари посягнула на Элен, я бы вычеркнул Мари из своей жизни. Корень зла во мне, лишь во мне, и я не потерплю, чтобы Элен вытолкнули на сцену этого гнусного театра. Пусть Молисье пристает ко мне, ладно уж. Пусть смеется над моей неловкостью, над моей вымученной улыбкой — «Вы видели? Этому парню приходится оттягивать галстук, когда он подписывает чеки!» — я согласен и на это. Даже если чеки иногда… Старина Жером! Капризный и жестокий, как ребенок, он ничем не отличается от остальных, тех, что слишком много мнят о себе и осыпают меня оскорблениями, а меж двух оскорблений умоляют пожалеть их, и я залечиваю их душевные раны, обращаясь с ними так, словно они первые на земле, кому пришлось познать, что в бочке меда может оказаться ложка дегтя. Мои развеселые самоубийцы. Лапочки мои, избалованные мои детки, даже если вы презираете меня, ведите себя как следует: я ведь так похож на вас, хотя мое перо и не способно выписывать фразу за фразой, выплескивая на бумагу то, что мне выпало пережить. Я не стану поднимать брошенные мне перчатки, не рассчитывайте увидеть меня коленопреклоненным у ваших ног. Вы только посмотрите, как ловко я выкручиваюсь! Мне даже удалось прибиться к другому лагерю и смотреть на вас свысока. Правда, у меня нет никаких иллюзий, можете не волноваться. Я стойко перенес удар — это письмо, — как до него множество ему подобных. Каждое слово жалило меня. Профессия научила Молисье метко бить в цель, в этом ему не откажешь. Отзвуки его фраз еще долго будут преследовать меня. То одна, то другая будет всплывать у меня в мозгу и лопаться, словно мыльный пузырь. Я так и вижу, как он кругами ходит вокруг Элен, вокруг Мари, отпуская эти свои словечки, которые срываются с его губ, словно окурки. Я совершенно беззащитен. В обращенных к нам взглядах и словах всегда присутствует толика грязи, отмыться от которой нет никакой возможности. Мне остается лишь еще больше замкнуться, еще меньше высовываться наружу, еще меньше проявлять свои чувства. И если я убегу от всего этого, то убегу ради того, чтобы наслаждаться тишиной и чистотой, а вовсе не ради того, чтобы кричать на каждом углу о своей неудавшейся жизни.
