— О муза аргейская, что за легкая работа была у тебя, когда ты дружила с Гомером!
(Кто сказал это? Уж не тот ли несчастный, который в больнице читал великого грека?)
И в этом всеобщем помрачении человеческого духа произошло нечто удивительное, чего никто не заметил.
Под стеной полусожженного здания больничной прачечной, на первом выпавшем утром снегу, стоял, закусив губу от бессилия и беспомощности, Вронский, дрожа и не в силах оторвать взгляд от медленно ползущей череды людей. Из громкоговорителей неслись звуки народной песни «Сегодня праздник наш…». Вдруг к нему незаметно приблизился с какой-то бумагой в руке один из пациентов больницы, в глазах которого сияло столько доверия, что Вронский растерялся, хотя ему это не было свойственно. В этом состоянии полного разлада с самим собой он, не понимая, куда деться от стыда, словно обнаженная девушка, застигнутая врасплох, попытался прикрыть руками свою кавалерийскую форму, хотя бы расшитый золотом белый ментик.
— Не стыдитесь, не надо, — проговорил человек, приблизившись к нему. — Я читал Толстого, и знаю все о вас и об Анне. Хочу попросить вас об одной услуге. Нас сейчас повезут на расстрел, на гору Овчара. Но важно не это, а письмо, которое у меня в руках. Его написал один хорватский солдат-ополченец, которого на следующий день убили в уличных боях, пуля попала ему прямо в голову. Слушай меня внимательно, — вдруг перешел на «ты» этот несчастный. — Сохрани это письмо до того дня, когда мы все уже давно будем мертвы и забыты и когда один хорватский писатель, в зимней тишине своей комнаты, сядет за стол, чтобы строку за строкой написать о тебе и о нас. Пойми, это письмо потребуется ему для романа. Adieu, Алексей Кириллович, adieu.
И, протянув графу бумагу, крепко обнял его, словно были знакомы они не по школьному курсу литературы, а дружили всю жизнь, и тут же, согбенный и покорный, присоединился к веренице смертников.
А Вронский отправился к голове колонны, туда, где трое четников размахивали черным флагом и пинали забиравшихся в грузовики людей, подгоняя их.
— Куда вы их везете? — спросил Вронский, не надеясь, впрочем, получить истинный ответ.
— В рай! — весело и возбужденно ответил ему один из бородатых четников.
— Где главнокомандующий? — задал еще один вопрос Вронский.
— Крадет картины, — спокойно ответил четник, ближе всех стоявший к почти заполненному людьми грузовику. — Картины из городского музея, граф, — счел необходимым разъяснить он.
— Лучше бы и ты отправлялся туда. Мы здесь без тебя прекрасно справимся, не беспокойся. А там картин много, и посуда всякая. Вообще-то, нас не это интересует, а золото. Всякие золотые вещицы. Картины я в гробу видал, — затарахтел третий бородач, похлопав себя по отяжелевшим, туго набитым карманам.
— Ну-ка, подержи, — сказал вдруг Вронскому первый из четников и, сунув ему в руки древко черного знамени, переключился на нескольких стариков, которые покорно приближались к откинутому борту грузовика.
Долго еще стоял граф Алексей Кириллович Вронский, конногвардейский капитан, с черным знаменем в руках, один-одинешенек под мрачным небом, упираясь ногами в земной шар, в пустом, отмытом историей пространстве, и по липу его текли слезы.
Слезы!
Первый раз после смерти Анны.
Непостижимыми путями, превращающими нашу жизнь в непознаваемое пространство, на котором история разыгрывает свои шахматные партии, письмо это попало ко мне. Вот оно:
…Я хотел еще описать вам здешние условия и то, как мы живем, но понял, что не смогу — нет таких слов, которыми можно было бы описать отчаяние, скорбь и безумие окружающей меня жизни (можно ли назвать это жизнью?). У меня нет сил рассказывать вам все это без какой-либо надежды на изменения к лучшему. И все, чем я занимался до сих пор, не имеет никакого смысла, потому что все мои письма, в сущности, были письмами из могилы. Все мы здесь умерли как люди. Когда я говорю «как люди», я имею в виду те привычки и обычаи, принятые в цивилизованном мире, которые мы, люди, совершенно обнаженные при рождении, натягиваем на себя слой за слоем, словно одежду. Но здесь мы убиваем, убивают нас. И больше ничего. Пресеклись корни нашего существования. Я не могу больше общаться с людьми без того, чтобы не подавлять в себе жалкие остатки достоинства и человечности, которые еще теплятся во мне. Я ненавижу всех вас за то, что у вас есть ванные с горячей и холодной водой, за то, что ваши дети могут ходить в школу, за то, что вы смотрите телевизор. Единственное, чего мы еще хотим, это чтобы нам дали спокойно умереть, без помпезности и звуков фанфар.
Вуковар. 23 октября 1991 года, 20 часов 56 минут.
Без подписи.
Капитан первого класса вышел из машины последним. По званию он был подчиненным своих спутников, да и сидел посередине, между ними, поэтому, пока они выбирались наружу, он, раскинув руки в стороны, придерживал обе дверцы автомобиля.
Потом и его нога коснулась земли, и в тот же момент он увидел стоявшие неподалеку ящики с взрывчаткой. Какое-то внутреннее вдохновение озарило его и наполнило преображающим чувством облегчения. Он подбежал к ящикам и один за другим начал перетаскивать их в машину. Пока он был занят торопливой погрузкой, перед машиной возникла череда обреченных, направлявшаяся к остановившемуся поблизости грузовику (они теперь подъезжали гораздо ближе к больнице, видимо, чтобы ускорить процесс загрузки).
Сейчас эти изуродованные дети Божьи теснились рядом с его машиной, спотыкались, подгоняемые напиравшими сзади, толкали друг друга в спины, прижимались боками и животами к капоту, даже негодовали, что он мешает им соблюдать порядок на пути к смерти, и ему вдруг начало казаться, что он в главной роли участвует в съемках фильма о народно-освободительной борьбе и что сейчас появятся фашисты со свастикой на рукаве, а потом — на тебе! — Славко и Мирко, воплощение братства и единства народов и народностей, в последний момент освободят от ненавистных оккупантов и предателей родины как рабочий класс, так и крестьян вместе с прогрессивной интеллигенцией… Он вздрогнул, поймав себя на том, что его внутренний голос говорит языком митингов.
— Сербы сюда, в сторону, усташи — в грузовик, — слышались крики охраны, усиливавшие общее смятение и вселявшие ужас.
Грудной ребенок на руках матери визжал как поросенок, выли от страха две закутанные в черное женщины, из рук одного из бывших пациентов больницы выпала толстая белая книга — Гомер, — и тут же молодой солдат злобно отшвырнул ее ногой в сторону.
Лысый толстяк с полковничьими погонами рысцой трусил от дверей больницы к машине, на которой недавно приехал, но капитану первого класса повезло, он вовремя успел заметить полковника, вскочил в машину, завел мотор и, быстро опустив стекло, левой рукой (в правой он держал зажигалку) замахал теснящимся возле машины людям, чтобы они дали ему дорогу.
Стараясь быстрее разогнать их, он до предела выжал педаль газа, мотор взревел, и это помогло — те, кто находился поблизости, шарахнулись в стороны.
