Красноватый свет от спички осветил лицо Петра снизу, поблескивая в его ноздрях, как свечи в тыкве в канун Дня всех святых, края век просвечивали насквозь, а лоб оставался темным. Петр откинулся на стуле и глубоко затянулся, так что кончик сигареты замигал, как стоп-сигнал, после чего закашлялся и воскликнул: «Гребаное солнце!» Он выкрикивал и другие фольклорные ругательства, упоминая при этом различные планеты и другие космологические объекты, святые тоже не остались без внимания. Успокоившись, Петр попросил Ивана постучать его по спине. Иван ударил.
– Сильнее! – велел Петр. – Какое-то упрямое дьяволово отродье засело у меня прямо в глотке. Выколоти его оттуда, черт подери!
Иван ударил изо всех сил, чуть было не повредив себе запястье.
– Вот так-то лучше! – сказал Петр. – А ты-то, мать твою, как? Я тебя с самого детства не видел.
– Но мы же вместе играли дуэтом пару лет назад? Это не считается?
– Так я об этом и говорю. Такое чувство, что это было так давно, практически в младенчестве. – От дыхания Петра разило анчоусами и желудочной кислотой. – Я простудился в этом гребаном поезде. Окна-то были открыты. Короче, я подпевал ветру, и тут у меня чуть кишки не взорвались. Мне показалось, они вылезают из моего рта, и когда из меня полилась какая-то розовая вонь, я решил, что это мои внутренности. Я поблевал через окно, а потом облевал все купе и перешел в соседнее. И черт знает сколько. И вместо того чтобы сойти с поезда в Бановой Яруге, я проспал и очнулся уже на австрийской границе, в двухстах милях от нужной станции! Ха-ха-ха! – Петр снова зашелся кашлем, и Иван хорошенько поколотил его по спине, чтобы рассказ мог продолжиться. – Вот такие дела. Хотел съездить домой, повидать братьев, сестер, друзей и родителей, и чуть было не уехал на Запад! Когда таможенник потряс меня за плечо и попросил паспорт, я готов был подчиниться. Я пошарил по карманам в поисках паспорта, забыв, что у меня его никогда и не было. Я решил, что, возможно, это офицер военной полиции, который упрячет меня за решетку за дезертирство. Я не понимал, что я уже больше не солдат Он вывел меня из поезда. Все было забрызгано моей блевотой, все десять сидений, и я был этим горд. Офицер допросил меня. Я попытался отвечать связно и посчитал, что секрет такого рассказа – это длинные предложения, чтобы зараз сказать все, что у тебя на уме, и все, что хочет услышать твой собеседник. Секретарь печатал за мной на машинке двумя пальцами, которые напоминали двух дятлов. Причем пальцев было даже не видно до тех пор, пока я не замолкал в поисках нужного слова, и тогда они замирали над клавишами, указывая вниз, словно хотели сказать «Вот оно». И мне потребовалась вся сила воли, чтобы не посмотреть, что там, на этой странице, возможно, он уже забежал вперед и мог бы подсказать мне, что говорить дальше. И нос у секретаря тоже указывал на клавиши.
Было так весело от того, что можно нести всякую чушь, которая только приходит в голову, а секретарь обязан все это печатать. Короче, не скоро я смог объяснить, что просто проехал мимо нужной станции. На обратном пути я снова лег спать. Когда я проснулся, у меня звенело в углах и этот звук был похож на жужжание пчел в улье. Голова болела. А потом, мой друг, – Петр сел прямо, помолчал, а потом четко сказал: – Я снова уснул после Загреба и… проспал Банову Яругу. – Он выпустил несколько колечек дома.
Петр ждал реакции Ивана и не произнес больше ни слова, пока его ожидания не были оправданы. Он сидел с открытым ртом, так что изгиб его губ начал превращаться в огромное ухо посередине лица. Как апостол Петр, отличившийся в Евангелиях тем, что был помешан на ушах – отрубил ухо фарисею, Петр тоже хотел заполучить себе «ухо» – человека, который бы его выслушал.
Иван попивал пиво, теряя интерес к рассказу друга. Крестьянин по имени Божо встал и швырнул стакан в стену, целясь в табличку с надписью: «За каждый разбитый стакан 5000 динаров». Он заорал:
– Это немного, пять тысяч! Такая потеха за смешные деньги! Лучше я куплю себе веселье сегодня, а не то инфляция съест мои кровные завтра!
И швырнул второй стакан. Полицейский не обратил на него внимания, но с тоской наблюдал за Светланой, напустившей на себя гордый вид, не позволявший ей ни на кого смотреть.
– К черту стаканы. Они бесполезны. Не нужны даже для выпивки!
Божо бросил еще один стакан. Он разбился вдребезги под портретом сурового и лоснящегося Тито, изображенного вполоборота, и покойный президент даже глазом не моргнул, когда стекло разлетелось на осколки и мелкую крошку.
– Браво! Ура! – подзадоривали Божо посетители.
Официант попробовал вмешаться, но хозяин таверны закричал:
– Оставь его в покое! Он скоро успокоиться! – при этом он внимательно считал разбитые стаканы.
Кто-то толкнул к Божо целый стол с пустыми стаканами и бутылками. Тот схватил бутылку и вылил себе в рот остатки сливовицы. Пустая бутылка разбилась об стену. Портрет покойного президента слегка качнулся, но снова даже глазом не моргнул. Президент продолжал смотреть куда-то поверх голов крестьян, на некий неясный горизонт, скорее всего, в светлое будущее. Из верхнего левого кармана, там, где обычно видишь медали и ордена, аккуратно торчал кончик белоснежного носового платка, словно Тито был старшим официантом в фешенебельном отеле. А будущее для всех южных славян и албанцев он видел таким – огромная таверна, где все будут произносить тосты в честь него, суперофицианта. И вот это будущее пришло. Тито смотрел на них с того света, облитый алкоголем.
Божо швырнул очередной стакан и попал по табличке «За каждый разбитый стакан 5000 динаров».
– А как насчет каждой сломанной таблички.
Божо посмотрел на груду осколков на полу, потом на свои грязные кожаные ботинки, поношенное пальто с протертыми рукавами. Казалось, он осознал, что слишком беден, чтобы соревноваться в метании стаканов. Потом встряхнулся и кинул еще один стакан в табличку, и еще один, и еще, в ритме kolo, который теперь не сопровождался танцем, а звучал сам по себе, все быстрее и ниже. Звон стекла сливался с музыкой, как барабанный бой. Божо проклинал звезды, потом свиней, ослов и членов правительства.
Какой-то крестьянин схватил его и оттащил к столу.
– Хватит с тебя!
Божо, пошатываясь, побрел в угол, где поплакал пьяными слезами, а потом уснул прямо за словом, положив голову на скрещенные руки и уткнувшись носом в оранжевую пепельницу.
Хоровод, сплетенный сразу из множества жизней, кружился в медленном ритме, словно разминался. В комнате повис густой синий дым. Он поднимался от столов к потолку, образуя бесплодное облако, из которого никогда не пойдет дождь. Облако мягко струилось по комнате, словно длинный голубой шелковый шарф на ветру или абстрактная волна, лишившаяся воды, но сохранившая форму, этакий призрак волны. Сама комната была словно аквариум, в котором плавают люди-рыбы, отражение форели из ручья позади таверны.
Петр принес два стакана сливовицы. Иван уже клевал носом, но Петр постучал его по плечу и провозгласил тост: «Na zdravlye!» Они посмотрели друг другу в глаза, как того требовала традиция. Если чокаться, не глядя в глаза, это может быть воспринято как кровная обида, по крайней мере в сербском баре. Ну, Петр с Иваном не стали бы прибегать к насилию, но эта традиция так же сильна, как, например, наказ закрывать глаза во время молитвы или вставать, когда играет государственный гимн. Глаза Ивана закрылись от усталости.
