— Я уже пришёл, пришёл уже с вашими заклинаниями и вошёл в тело шаманки, я уже здесь. Ах, когда я был жив, я не мог этого сделать, я пришёл, став жителем загробного мира.
В те минуты я чётко слышала напев Чиногви[14], привлекательную и возбуждающую ритуальную мелодию на барабане, сопровождающую шаманский обряд. Потом мать упала на землю. Даже на земле она долго-долго и ярко горела, будто пламя охватило свежие ветви сосны. Потом на неё упала большая перекладина, державшая колонны дома, и, как гигантская змея, придавила её.
Тело матери, покрытое травами, унесли в горы за посёлок. Говорили, что когда травы и плоть сгниют и останутся лишь белые кости, её мёртвая душа попадёт в хорошее место. Горы за нашим посёлком всё лето и всю осень кишели диким зверьём и роем серых мясных мух. Но кости матери после лета, осени и даже после снежной зимы не стали белыми. Толстый слой травы, покрывавший её тело, сгнил, потом высох и разлетелся, как пыль, а кости матери, с оставшимися ещё кое-где кусочками плоти, всё ещё оставались чёрными, как сосновый дёготь.
Но когда наступала ночь, они горели бело-зелёным светом, и были похожи на цветы. Кости матери, из каждого сустава которых вырастали белые цветы, соединялись в большое цветущее дерево, а когда наступало утро, они превращались в мёртвый пень, покрытый увядшими цветами и становившийся всё чернее. Я не могла забыть, как мать, передвигавшаяся только в коляске, встала вдруг выше всех, и как она потом упала, словно горящее дерево. И я всегда переживала из-за того, что кости матери так и не смогли побелеть.
По поводу смерти матери люди постоянно шушукались, сплетничали, передавая друг другу бесчисленное множество раз, что на неё напал дьявол, и поэтому она сгорела, что её кости не могут побелеть из-за того, что не устроили обряд, который помог бы попасть в рай. Когда идёт дождь или когда ночью на землю опускается густой туман, слышится печальная грустная песня шаманки, которую поёт обиженная мёртвая душа. Тогда даже под огнём керосиновой лампы лица отца и мачехи становятся белыми от волнения.
В туман мы уплыли оттуда на лодке, будто сбежали. Но даже когда я повзрослела, мне часто снилась мать, и я видела магнолию, цветущую на её костях. По ночам, когда муж не возвращался домой, я горячо мечтала нарисовать магнолию и сдерживала ненависть, пускавшую свои глубокие корни в мою душу.
Когда вторая бутылка опустела, Хансу, щёлкнув пальцами, позвал хозяйку. Она принесла ещё бутылку. Дрожащей рукой он налил себе сочжу. А я быстро выхватила у него бутылку и осторожно налила в свой стакан. Кажется, снег всё идет. Люди отодвигали занавеску, входили внутрь и стряхивали ноги; их головы были покрытыми снежинками.
Я удержала руку Хансу, который хотел взять четвёртую бутылку, и вышла из ресторанчика. Он сильно шатался, а у меня наоборот появилось ощущение, что опьянение совсем прошло. Я просунула руку под его локоть и поддерживала его.
Мы вышли на дорогу, пройдя через улицу, где стояли в ряд питейные заведения, и вдруг он с силой стряхнул мою руку, сжался в комок и присел. Потом его стало рвать. Я думала: «Чёрт возьми, что за денёк!», морщилась и била его по спине.
— Ну перестань, ну хватит же!
Его всё рвало, он отталкивал меня, но я не переставала стучать по спине. Ладонями можно было почувствовать, как под его лёгкой курткой дрожат рёбра. На несколько секунд я остановилась и положила руку ему на спину. Его тепло перетекало в меня.
…Каждую мучительную ночь, борясь с влажностью и роем комаров, я думал лишь о том, что хочу быть рядом с тобой. Люблю и надеюсь, мы сможем начать заново…
Мы слушали и плакали. «Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть!»
Я подняла голову. Снежинки, падающие на лицо, никак не могли охладить меня.
— Теперь пойдём.
Я сунула руку под локоть Хансу, который сидел, сгорбившись, и помогла ему подняться. Видимо, ему стало лучше, он встал, не сопротивляясь. Даже после того, как он поднялся, я не вынула руку из под его локтя.
— Я провожу тебя до автобусной остановки. Куда тебе ехать?
На мой вопрос Хансу не ответил. Видимо, уже было очень поздно, машины по дороге проносились мимо. На асфальте снег растаял, стояли лужи, в них продолжали падать снежинки. Мы остановились у обочины. Когда я второй раз спросила Хансу, куда мы идём, он ответил низким голосом, сквозь зубы: «Мне кажется, ты лучше меня знаешь». Я подняла голову и взглянула на него. Он холодно, без тени улыбки, смотрел на меня. Я вынула руку из-под его локтя и закрыла лицо ладонями. В меня хлынула и превратилась в стремительный поток густая темнота той ночи, когда я оставила мать и покинула посёлок, а где-то в этой темноте беззвучно лопались бутоны белых магнолий. Эти цветы, в конце концов, унесут меня в ещё более глубокую темноту. Каждый раз, когда муж не возвращался домой, ночью в перепутанном сне и после, рано утром, когда я стояла под душем, дрожа всем телом от непреодолимого горя, я осознавала всё так ясно, будто это острым зубилом вбивали в мою голову, и я думала: «Да, до сих пор я жила только чувствами, как насекомые живут своим осязанием, так и я жила только чувствами. Меня мучили губительные желания и страсти, они, как горн, раздували жар в моём теле». Тогда магнолии, растущие на костях моей матери, распускались во мне, и возникало ощущение, будто по всему телу ползают насекомые.
— Хорошо.
Я опять взяла Хансу под руку.
Редкие снежинки появлялись в свете фар, как облака пепельного цвета, закрывали кругозор, и всё становилось смутным.
Мы смотрели друг на друга, будто не были знакомы. Мы и не скрывали своей враждебности. Потом мы медленно пошли, как паломники, которые отправились в путь на поиски сказочной ведьмы, сыплющей бесконечные зёрна риса… «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан». Где же Чхонсан? Вот здесь.
Мы торопливо переплыли густое море.
Всю ночь уши плотно кутались в ритме Синави.
— Дух, Дух, Главный Дух горы, покрытой зелёными ивами, мы положим тебя в нокбан…
Каждый раз ночью, когда я погружаюсь в длинный отчаянный сон, то взлетая, то падая вниз, я никак не могу избавиться от магнолий, цветущих в моей душе.
Каждый раз ночью, когда муж не возвращался домой, магнолия расцветала на тех местах, где клеймом сияли отпечатки его пальцев. И пусть магнолия расцветёт тысячами, десятками тысяч цветов, но я никогда не смогу нарисовать её.
Май 1975 г.
Весенний день
Перед восходом солнца я торопливо поливала розы на клумбе и вдруг увидела сломанную ветку цветка. «Что же это такое!», — воскликнула я громко.
Сыну стоял на краю веранды между комнатами, пил колу и зевал от скуки. Он слегка повернул голову в мою сторону.
