Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 35
Я помню глаза либерийца, спасенного с потонувшего судна. С ним было еще человек десять, таких же молодых и невероятно красивых, как он. Их, закутанных в те самые одеяла, показывали в выпуске новостей. Совершенно обессиленные, они сидели прислонясь к стене. И все же они не цеплялись за материю, не дрожали. Они держались твердо, глаза их горели, а складки одеял выглядели совсем как мрамор, сковавший движения "Рабов" Микеланджело. В тот день я взглянула на давно знакомые скульптуры по-новому.
Я всегда думала, что эти статуи рассказывают о конфликте между душой и телом. Жестокая битва между тем, что держит тебя обеими ногами на земле, и нашей жаждой полета. Реальность и мечта, обыденность и утопия. Я считала, что они говорят о неистовой борьбе между невозможностью и необходимостью действия и служат прекрасной иллюстрацией наших неврозов. Я полагала, что все любимое мною искусство обращено к человечеству современному, тому, какое оно сейчас, как будто история не делится на различные этапы, как будто она сводится к одной-единственной эпохе — той, что продолжается ныне, эпохе психотропных средств и психических патологий. Одним словом, я полагала, что Эдипа следует считать первым зафиксированным случаем эдипова комплекса.
Потом до нас тоже добрались иммигранты. Появление мужчин и женщин из Африки и Восточной Европы было как фрагмент другого времени, вставленный в мозаику нашего. Времятрясение, выбивающее почву из-под ног. Они показали нам, какими были мы и весь этот мир до эпохи благосостояния. Напомнили, что голод — это вовсе не импульсивное желание "заесть" ощущение, будто ты недостаточно любим. И не внезапное стремление запихнуть в себя дикое количество первой попавшейся под руку еды, за которым следует приступ рвоты. Голод — это когда тебе нечего есть и, если это продолжается достаточно долго, ты попросту умираешь. И далее в таком духе.
Иммиграция не только изменяет антропологический облик наших городов, она заставляет нас на многое взглянуть по-другому. Мы неизбежно испытываем влияние тех, кто взирает на наше искусство, не имея за плечами связанного с нею исторического опыта, пропуская его сквозь призму своей, "доневротической", культуры. Возможно, это поможет всем нам найти новое определение слову "совершенство".
30. Об одном удавшемся неврозе
"Думаю, что для всех тех, кто здесь бывает, не будучи здесь рожден, Флоренция — город-проблема. Может быть, местные жители и имеют, как Митридат, противоядие в крови; но для других это город неудобоваримый. Это место нереальное: насыщенность пространства такова, что город буквально отравлен шедеврами; в нем нечем дышать. Иностранцы, сходящие с ума под куполом Брунеллески, — люди здоровые, нормальные, разумные, успешные в жизни, тем не менее они невротики: их невроз — Флоренция. Зачастую невроз — это коварный, лукавый спутник изысканности и культуры, и не всякий с ним сладит; Флоренция — это случай невроза, взяться за который не рискнет ни один психоаналитик; это удавшийся невроз".
Флоренция — пациент, читается в словах Манганелли[52], и, чтобы понять, что с ним, его нужно усыпить. Гипнотизировать при помощи флейт и маятников. И, лишь когда он безвольно растянется, попытаться приблизиться к нему. Таким образом, пресловутый скверный характер флорентийцев, их необщительность и недоверчивость обусловлены местом их проживания. Мы не то чтобы страшно саркастичны и неспособны на снисхождение, просто мы натасканы, настроены на другую жизнь. Мы, флорентийцы, — носители антител, позволяющих нам уберечься от невроза абсолютной красоты. Мы не стервецы, просто мы — другие. И если мы держим пришельцев на расстоянии, если подвергаем их длительному испытательному сроку, то делаем это исключительно из человеколюбия, подобно тому как индийцы, зная, что у туристов слабый кишечник, не предлагают им воду из-под крана. Способностью невозмутимо сосуществовать с шедеврами следует обзаводиться постепенно — как кишечной флорой, которой не хватает в организме европейца. Так, чтобы сделаться невосприимчивым к яду, его дозу ежедневно понемногу увеличивают.
В сентябре 2001 года группа выходцев из Сомали на три месяца поселилась на Соборной площади под огромным шатром. Они отстаивали право на воссоединение с семьей. Они всем мозолили глаза. Это были уже не отдельные мужчины и женщины, которые днем стекаются в центр, то и дело мелькая перед нами и прося милостыню, а ночью укрываются в своих укромных хижинах, в подземных норах. Демонстранты бросали вызов городу, показывая убожество своего существования в эдаком reality show нищеты.
Разница между прохожим и жильцом громадна. Жилец спит в нашем доме, ест за нашим столом, снимает туфли в гостиной. Он не ждет на пороге, что мы распишемся у него в накладной или заплатим за работу.
Город по сути своей — это фильтр. Потомственные горожане населяют центр, а новые оказываются в своеобразном карантине: они должны обжиться, "отстояться" на периферии, прежде чем смешаться с аборигенами. Только деньги позволяют обойти это препятствие и не ждать ни дня. Поэтому в центре города обитают коренные жители и богатые иностранцы.
С периферии люди выбираются и центр по самым разным причинам. Работать, воровать, попрошайничать, клеить девиц. Но у обитателей центра нет причин стремиться в сторону периферии, разве что у редких любопытных одиночек. Поэтому мы ничего не знаем о том, как живется людям на окраинах. Однако это не имеет значения: для нас важно только, чтобы нам не пытались их навязать. Чтобы эти люди не кололи нам глаза своей нищетой там, где экономическое первенство принадлежит нам.
"Они разбили шатер, чтобы обличить, осудить, оскорбить итальянское правительство, которое приняло их, но не выдало бумаг, с которыми можно колесить по Европе, и не разрешило им привозить в Италию орды их сородичей. Мам, пап, братьев, сестер, дядьев, теток, племянников, беременных золовок, а также сородичей этих сородичей. Они разбили шатер ряЗдом со знаменитым архиепископским дворцом и ставят на тротуар перед ним свои туфли и тапочки, словно у входа в мечеть, как это принято у них на родине. И рядом с туфлями и тапочками — бутылки из-под воды, которой они омывали ноги перед молитвой. Они разбили шатер напротив собора с куполом Брунеллески и сбоку от Баптистерия с Золотыми вратами Гиберти. Шатер, кое-как приспособленный под жилье: стулья, столики, шезлонги, матрасы, чтобы спать и совокупляться, плитки, чтобы готовить еду и отравлять площадь гарью и вонью. Шатер, ко всему прочему обеспеченный электричеством благодаря всегдашней безответственности компании "Энел"[53], которая печется о наших произведениях искусства так же, как о пейзаже. Так что мерзкий бесцеремонный голос муэдзина, записанный на магнитофон, регулярно взывал к единоверцам, оглушал неверных и заглушал звон колоколов. Добавим к этому потеки мочи, осквернявшие мрамор Баптистерия. (Черт возьми! Длинная же у них струя, у этих сынов Аллаха! Как им только удавалось попасть в цель, обнесенную защитным ограждением и, следовательно, удаленную от их мочеиспускательного аппарата почти на два метра?) Да, желтые разводы от мочи и стойкую вонь экскрементов у входа в Сан-Сальваторе-аль-Весково — изящную романскую церковь (XI века), которая находится за Соборной площадью и которую сыны Аллаха превратили в отхожее место". (Из статьи О. Фаллачи в "Коррьере делла Сера" 29 сентября 2001 г.)
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 35
