— Мы ездим в одном и том же поезде метро, — продолжила она. — В семь одиннадцать утра. Иногда и вечером едем вместе. И так уже полгода. Сначала мы замечали друг друга, но ничего не говорили. А потом он вдруг спросил, не можем ли мы встретиться на выходных. Безумие какое-то…
Я успела кое-что прикинуть. Если люди долгое время ездят в одном поезде метро и утром, и вечером, то это должно что-то означать. Это не может быть просто случайностью. Поездов так много.
— Он хотел позвать меня на танцы в пятницу, но я сказала, что не могу.
— Трусишь, да?
— С чего это я вдруг пойду куда-то с человеком, которого видела только в метро?
— Не знаю.
— Вот видишь!
Она встала и принялась мыть миску из-под теста.
— О чем нам говорить? А если будет одна неловкость?
Я пожала плечами — откуда мне знать, если она сама не знает?
— Но у меня нет его номера, так что я не могу позвонить и сказать, что передумала.
— А зачем тебе передумывать? — спросила я.
— Нехорошо просто так не прийти…
— Можешь заказать кучу креветок, а если он окажется занудой, то больше с ним не встречаться.
— Тогда придется ехать поездом раньше. Или вообще ездить на автобусе.
— Или сделать пластическую операцию, чтобы он тебя не узнал. Тогда ты сможешь и дальше ездить в семь одиннадцать.
Мама сняла резиновые перчатки и задумчиво посмотрела в окно.
Интересно, что это за Никлас. Противный или клевый.
— Он довольно высокий. Темные волосы. Вьющиеся, — сказала мама, хотя ее никто и не спрашивал. Она все еще мечтательно смотрела в окно. Как будто там за окном летал ее Никлас.
— Хватит, — сказала я.
— И голос у него приятный.
Тогда я удивилась:
— Он что, поет? С гитарой и шляпой для денег?
— Нет, конечно! Но голос у него мелодичный. Звонкий, понимаешь?
— Звонкий? Вот такой?
И я стукнула ложкой о раковину, получилось звонко, но мама сказала, что я ничего не понимаю. Тогда я стала звонко размешивать ложечкой чай в чашке, так что он чуть не расплескался, но она покачала головой.
— Прекрати, Янис! — засмеялась мама, когда я стала проверять на звонкость тарелки и стаканы.
— Тихо! — крикнул Зак из нашей комнаты.
— Не рассказывай ему, — прошептала мама.
— Да тут и рассказывать нечего. Или есть?..
— Нет, правда, нет, — сказала мама, и лицо у нее поскучнело.
Я позвонила в дверь Глории. Звонок дребезжал, звонким этот звук было не назвать. Хорошо бы она открыла дверь, нам пора было идти. В четыре часа начало, а мы собирались прийти заранее. Глория хотела сначала покататься на карусели и автодроме. И вот теперь она не открывает.
Я приоткрыла почтовую щель и позвала ее.
— Это я, Янис! Открой!
Под дверью мяукал господин Аль.
— Иди, разбуди ее! Поскорее!
Тогда я, наконец, услышала шарканье тапок.
— Это я! Открой!
— Сегодня не могу…
Глория говорила хриплым голосом, а потом раскашлялась.
— Открывай!
Я знала, что не выдержу, если услышу, как шаркающие туфли удаляются по направлению к спальне.
— Ты не слышишь, что я говорю? — сердито крикнула она. — Сегодня у меня нет сил!
Она снова закашлялась, но потом все-таки подошла к двери и стала возиться с замком и цепочкой. Дверь открылась, совсем немного, но я успела вставить ногу в щель, чтобы Глория снова ее не захлопнула.
Лицо у нее было серое, а одета она была по-прежнему в белую сорочку и розовую кофту.
Я проскользнула внутрь, и господин Аль, по крайней мере, обрадовался, что я пришла. Он терся о мои ноги, как клубок шерсти, но на него у меня не было времени.
Глория снова легла в постель, повернувшись лицом к стене.
— Сегодня же последнее представление, — сказала я.
— Тебе надо одеться.
— Не выйдет. Я не хочу. Ты же слышишь!
И она снова закашлялась так, что кровать затряслась.
— Ты простыла ночью, — сказала я.
Она ничего не ответила, но все еще лежала спиной ко мне, и это можно было считать ответом.
— Ты хотела посмотреть на акробатов, — сказала я. — Они очень хорошо выступают.
Она тут же повернулась ко мне.
— Откуда ты знаешь?
— И карусель такая быстрая, и гривы у лошадей золотые…
— Ты уже была там? Без меня?
— Мама захотела, и я…
— Я болею! Оставь меня в покое. Пока.
— В какой одежде ты пойдешь?
— Я больше не собираюсь выходить из дома.
Она закрыла лицо руками.
— Почему он отрезал мою веревку? — плакала она.
— Найдем новую.
— Чтобы он и ее отрезал? Почему этот мальчишка ходит с ножом и все режет?
— Времени уже много, пора вставать!
— Я буду лежать. Я больше ничего не хочу.
Она повернулась на спину и уставилась в потолок. Не слышно было даже тиканья часов — Глория не любила часы — только глухой рев самолета вдалеке. Глория лежала совсем тихо, даже хриплого дыхания не слышалось. Я испугалась, что она задержала дыхание и решила не дышать, пока не задохнется.
— Но мы же решили, — повторяла я, как капризный ребенок.
— А теперь я передумала, — просипела она. — Неужели трудно понять?
Глория снова задержала дыхание, да еще и глаза закрыла.
Я открыла ее шкаф: там пахло шерстью, пылью — может быть, чуть-чуть духами. А может быть, лимонными карамельками. В самой глубине висело красное платье из гладкой материи, я достала его и показала Глории.
Она приоткрыла один глаз.
— Надевай! Я заварю чай! И пойдем!
Наконец, она снова задышала.
20. Увидимся, Янис!
Красное платье подчеркивало бледность Глории. Я налила ей чаю в чашку с цветочками. Она оперлась на стол и снова закашлялась.
— Хотя, если тебе так плохо, может, не ходить никуда?…
— Что за ерунда? Конечно, пойдем! — ответила она и отхлебнула горячего чаю.
Перед выходом Глория отыскала в ванной помаду и подкрасила губы и щеки.
