Он открывает бутылки, не решаясь на нее взглянуть. Она прислоняется к стене и ждет. Она улыбается, ее зубы блестят. Руж суетится, машет руками, откупоривает бутылки, говорит Декостеру:
— Тут все четыре стакана? Да уж, со стаканами у нас плохо… — Потом кричит: — Эй, месье Урбэн! Вы как, идете? Мы ждем. Давайте-ка чокнемся!
Он наполняет стаканы, в них льется чистое золото, чуть зеленоватое, дивно прозрачное: что ж, этого не отнять у нашей жалкой маленькой жизни.
— За ваше здоровье, мадемуазель Жюльет! Здоровье и благополучие.
Она тоже поднимает руку; он отводит глаза. Вино славное, свежее, терпкое, теплое, оно говорит с вами; он не решается говорить, он не может больше сказать ни слова, он только выпивает за пришедшего к ним горбуна.
Декостер прихлебывает вино, втягивая тощую шею с камушком адамова яблока; между двумя глотками он бросает взгляд на парадный шевиотовый пиджак, белую рубашку и шелковый галстук…
В ту ночь ее разбудил стук входной двери; она услышала, как кто-то тихо идет по камням.
Она не засветила лампу в своей чудесной новой комнате, но лунный свет падал ей на кровать. Бледный свет шел из-за пелены облаков, нависших над перевалом, где, должно быть, уже выпал снег. Без труда можно было увидеть, кто ходит перед домом, всего-то и требовалось отдернуть занавеску. Это был Руж, без фуражки и башмаков, на нем были только штаны и открытая рубаха. В руках он держал ружье, взятое у Боломе. Должно быть, он что-то услышал. Стальные стволы блестели в лунном свете.
Он прокрался в сторону деревни, потом вернулся и прошел мимо окна. Больше она ничего не слышала; он пошел, должно быть, к скале и зарослям камыша.
Глава одиннадцатая
Морис слезал с крыши курятника; он повис на обеих руках, и теперь оставалось только спрыгнуть вниз. Еще не было и десяти, и большой розовый дом был погружен в сон. Хозяин с хозяйкой спали на старой кровати из орехового дерева, прислуга — на еловых или железных кроватях, а нанятые недельные работники — на сеновале. Он связал ботинки шнурками и повесил на шею. Окно его комнаты выходило на задний двор. Рама заскрипела, но его все равно никто не услышит. Морис перекинул одну ногу, потом другую. Он приземлился у самой решетки, натянутой между бетонных столбов: синдик Бюссе любил, чтобы все было солидно и прочно. Кормушки из дерева заменили железными, поставили электромотор в амбаре, купили механическую сноповязалку. Надо идти в ногу с прогрессом.
Юный Морис Бюссе покидал свой дом как раз тогда, когда Декостер начал волноваться за Ружа: тот по секрету сказал ему, что кто-то ночью бродил по берегу. Декостер хотел было пожать плечами, но вдруг подумал, что Руж, возможно, не так уж не прав. Когда он провожал горбуна (а было это уже в третий или четвертый раз), ему тоже почудилось, что кто-то бродит меж деревьев.
Они с горбуном шли вдоль озера и как раз подходили к сосняку, как вдруг Декостер услышал шаги и подумал, что там человек и он крадется за ними. Он ничем не выдал своих подозрений, а горбун, похоже, вообще ничего не заметил. Стояла кромешная тьма. Декостер не стал останавливаться, хотя и не мог избавиться от ощущения, что за ними следят. Небесные светильники были надежно запрятаны в упаковку из облаков, и он не мог ничего разглядеть вокруг.
В другой раз Декостеру случилось идти одному, и он услышал, как кто-то идет ему навстречу по переулку. Человек шел не таясь, но вдруг остановился; Декостер понял, что его поджидают.
— А, это вы, месье Морис.
Перед ним стоял сын синдика, очень воспитанный молодой человек. В темноте нельзя было ничего разглядеть, кроме его светлой соломенной шляпы.
Мальчик учился и оттого был худым и бледным. Его отец, синдик, отправил Мориса в колледж. Каждый вечер он вылезал в окно и спрыгивал на крышу курятника…
Переулок был пуст, но, наученный горьким опытом, Декостер взял Мориса под руку и отвел за сараи, где были свалены солома и сено, а также инструменты и детали машин; из живых существ можно было встретить разве только мышей и кошек, которым все же случалось забыть о прогулках в саду под луной и вспомнить о своем ремесле. Здесь не было лишних ушей, по крайней мере способных понять человека, и глаз, чтобы узнать их в лицо. Оттого-то он и завел Мориса за стену сарая. Тот что-то сказал ему, но Декостер принялся возражать:
— О, вы шутите, месье Морис… Он просто голову потеряет… Знаете, ведь у него есть ружье… Он взял его у Боломе… Если он вас увидит, то с него станется выстрелить… Вот уже несколько дней все идет неважно… О! Горбун — это верно, но Руж говорит, что он не в счет, наверное, из-за горба… Я тоже, у меня и вовсе один глаз… Поймите… У вас-то их два, да и горба нет.
Послышался голос Мориса:
— Так что же мне делать?
— Откуда мне знать.
Снова Морис:
— Все дело в ней. Ее нельзя держать там так долго… Они же не знают, какая она… другая. Да, может быть, только вы, — он заговорил тише: — Потому я и пришел к вам. Я подумал, мы сможем договориться. По вечерам я слушаю музыку, а она иногда выходит, и я могу ее видеть, вы понимаете. Музыка и она — это так хорошо вместе, но никто же не понимает, и мой отец тоже не понимает. Он же синдик, и ему придется разбирать это дело; как раз сегодня он всем так и сказал за столом. Он говорил, что, если Миллике подаст жалобу, будет расследование, а еще сказал, что для таких, как она, есть приюты. Они могут послать за ней жандармов…
— Вот это будет и вправду скверно…
— Ну вот… Что же делать? Ладно, скажу, у меня есть идея. Если бы вы согласились помочь, ее можно было куда-то отправить отсюда. Нам бы помогли Алексис, Боломе, может быть, вы… У меня есть старая тетка в Бужи, она живет одна, и я мог бы ее попросить… Вы бы нам помогли… Через три недели как раз праздник Лилии. Если только она придет… Вот было бы здорово! Лучше места и не придумать…
— Ну, а горбун? — спросил Декостер.
— Он сможет видеть ее и в Бужи, это не так далеко. Я попрошу тетку принять ее; это сестра моего отца, она меня любит и сделает все для меня… Все это можно устроить, только бы вы помогли, ведь без вас ничего не выйдет, и даже тогда…
Он замолчал на мгновение; Декостер как раз успел почесать в затылке.
— Черт возьми, я боюсь Ружа… К тому же я думаю, что будет… да, будет жаль…
Снова молчание.
— Посмотрим.
Декостер помолчал.
— Пусть так, но вы должны мне довериться. Когда этот праздник? А, третье воскресенье августа… Это будет, постойте, пятнадцатое. Лишь бы жандармы… Да нет, они не успеют прийти, знаем мы эти расследования… Главное, чтобы Руж ничего не почуял, он ведь на ней прямо помешан. Но я-то всегда рядом, да и Боломе… А вы со своей стороны… Да, еще и горбун… Попробуем, месье Морис.
Остаток их разговора растаял за глухой бетонной стеной, возвышавшейся под скомканной бурой оберткой небес; а там, в кафе, был слышен голос Миллике и дружный смех в ответ, снова голос — и снова смех. Что ни говори, жизнь запутывалась и усложнялась, так что Декостер в ту ночь не сомкнул глаз в комнатке, которую он снимал в деревне. Завалившись на кровать прямо в одежде, он думал…
