За те месяцы, что я провела в его просторной мастерской, растирая краски, очищая пергамента, либо просиживая рядом с ним в университетской библиотеке, я получила больше знаний, чем за все прежние годы учебы. В первый месяц отношения были очень натянутыми: «Мисс Хит» да «господин профессор доктор Генрих». Учтиво и довольно холодно. Но под конец я уже слышала: «Ханна, Liebchen[11]». Думаю, наше общение компенсировало пустоты в привычной жизни каждого из нас. В семейном отношении мы оба были обделены. Я никогда не знала своих бабушек и дедушек. Его семья погибла в Дрездене во время бомбежки. Он, конечно же, служил в армии в Берлине, но никогда не говорил об этом. Не рассказывал он и о своем детстве в Дрездене, прерванном войной. Даже в те дни у меня хватало такта не расспрашивать его об этом. Но я заметила, что, когда шла с ним мимо Хофбурга, он всегда обходил площадь Героев. Гораздо позже я наткнулась на знаменитую фотографию этой площади, снятую в марте 1938 года. Площадь на этой фотографии была заполнена людьми, некоторые из них забрались на огромную конную статую, чтобы получше все разглядеть. Все восторженно приветствовали Гитлера, объявившего о присоединении Австрии к Третьему рейху.
После я поехала в Гарвард (возможно, я никогда не получила бы степень доктора философии без рекомендации Вернера). Время от времени он писал мне, рассказывал об интересных проектах, над которыми работал, давал советы. А когда пару раз он приезжал в Нью-Йорк, я садилась на поезд из Бостона, чтобы повидаться с ним. Но с тех пор прошло уже несколько лет, и я не ожидала, что он выйдет меня встречать на площадку мраморной лестницы возле своей квартиры.
По-стариковски хрупкий, он опирался на эбеновую трость с серебряным набалдашником. Длинные зачесанные назад волосы тоже отливали серебром. Профессор принарядился: темный бархатный пиджак с бледно-лимонными петлицами, шелковый галстук, свободно повязанный по моде девятнадцатого века, в нагрудном кармашке — маленькая белая роза. Я знала, какое значение он придает внешности, поэтому постаралась больше обычного, и в этот раз мой французский костюм был скорее нарядным, нежели функциональным. И цвет фуксии отлично сочетался с моими темными волосами.
— Ханна, Liebchen! Какая сегодня красивая! Какая красивая! С каждым разом красивее, чем прежде!
Он схватил мою руку и поцеловал ее, затем взглянул на шелушащуюся кожу и чуть скривился:
— Расплата за наше ремесло, да? — спросил он.
Его руки тоже загрубели, но я заметила, что маникюр, в отличие от моего, был свежим.
В семьдесят пять лет Вернер уволился из университета, однако изредка писал статьи и иногда давал консультации относительно важных рукописей. Как только я вошла в квартиру, сразу же увидела — и почувствовала, — что он не прекратил работать со старинными книгами. Длинный стол у высоких готических окон, где я сиживала рядом с ним и училась, оставался заваленным агатами и дурно пахнувшими древесными «дубильными орешками», старинными инструментами позолотчика и пергаментами во всех стадиях подготовки.
Теперь у него была домработница, и, когда он провел меня в библиотеку — одну из моих самых любимых в мире комнат, поскольку каждая книга в ней, казалось, имела свою историю, — эта женщина подала нам кофе.
Аромат кардамона позволил на миг почувствовать себя двадцатилетней студенткой. Вернер пристрастился к арабскому способу приготовления кофе после того, как несколько лет читал лекции в еврейском университете в Иерусалиме. Там он жил в христианском квартале Старого города, среди арабов. Каждый раз, вдыхая запах кардамона, я вспоминала о нем и о его квартире, залитой бледно-серым европейским светом. Такой свет хорош для глаз, если часами работаешь над мелкими деталями.
— Как мне приятно видеть вас, Ханна. Спасибо за то, что выкроили часть своего драгоценного времени и пришли навестить старика.
— Вернер, вы же знаете, как я вас люблю. Кроме того, я надеюсь, что вы мне поможете.
Его лицо так и вспыхнуло. Он подался вперед:
— Ну, рассказывайте!
Я привезла свои записи и, ссылаясь на них, рассказывала ему о том, что сделала в Сараево. Он одобрительно кивал.
— Точно так поступил бы и я. Вы замечательная ученица.
Затем я рассказала ему о фрагменте крыла бабочки парнассиус, и это его заинтриговало. Я упомянула и другие находки: белый волос, образцы пятен и соли и, наконец, перешла к странным бороздкам на переплетной доске.
— Согласен, — сказал он. — Они явно готовились сделать застежки. Но почему же их не поставили? Весьма любопытно.
Он взглянул на меня. Голубые глаза за стеклами очков в золотой оправе казались водянистыми.
— Как вы думаете, в Национальном музее есть что-нибудь об Аггаде и о работе, которую они проделали в 1894 году? Впрочем, это было так давно…
— Для Вены не так давно, моя дорогая. Я уверен, что что-нибудь найдется. Будет ли это полезным — другой вопрос. Но когда рукопись обнаружили, это была сенсация, вы же знаете. Первая иллюстрированная Аггада! Сюда приезжали два знаменитых ученых того времени. Уверен, что в музее сохранились какие-то документы. Кажется, один из них был Ротшильд из Оксфорда. Да, я уверен. Второй — Мартелл из Сорбонны… Вы читаете по-французски, да? Записи переплетчика, если их сохранили, должны быть на немецком. Впрочем, не удивлюсь, если переплетчик не оставил записей. Вы и сами убедились, что переплет никуда не годится.
— Как думаете, почему? Ведь книга была в центре внимания.
— Должно быть, рассорились за право обладания книгой. Вена, разумеется, хотела оставить ее у себя. Почему бы и нет? Столица Австро-Венгерской империи, центр обновления европейского искусства… Но вспомните, Габсбурги в то время лишь оккупировали Боснию, а аннексировали ее лишь в 1908 году. Славянские националисты ненавидели оккупантов. — Он поднял скрюченный палец и помахал им. Такая у него была манера, когда он хотел подчеркнуть что-то особенно важное. — Интересно, что человек, начавший Первую мировую войну, родился в тот самый год, когда здесь появилась Аггада. Вы это знали?
— Вы имеете в виду студента, застрелившего Габсбурга в Сараево?
Вернер лукаво усмехнулся. Он любил рассказывать то, чего люди не знали. В этом отношении мы с ним похожи.
— В любом случае, книгу в боснийский музей, скорее всего, вернули, чтобы не распалять националистические настроения. Предполагаю, что неряшливый переплет стал местью Вены, снобизмом: дескать, если уж книга отправляется в провинцию, то для нее сойдет и дешевый переплет. А может, случилось и что-нибудь пострашнее. — Он слегка понизил голос и побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Знаете ли вы, что в эти годы здесь поднялась волна антисемитизма? Все, что говорил Гитлер, и большая часть того, что он делал в отношении евреев, было отрепетировано здесь. Это был воздух, которым он дышал здесь, в Австрии. Ему было пять лет, он еще в детский сад ходил в Браунау, когда здесь нашли Аггаду. Так странно, когда подумаешь…
