— Что вы тут делаете? — спросила она.
И я ответил:
— Да вот, зашел к себе на могилу.
Долго тянулась ночь. Тьма была хоть глаз выколи. Легкий ветерок задувал сквозь открытую дверь. Время от времени я слышал — или мне это только казалось? — шаги зверей, крадущихся во тьме. Вот сейчас эти чудища доберутся до меня и пожрут — за мои грехи! Всякие нежности, любовные игры и прочее в этом роде — все позади, все давно прошло. Но уснуть я почему то не мог. Соня курила и курила. Она была неудержимо болтлива, говорила без передыху. Иногда я думаю, что для большинства женщин это главная страсть. Да еще тон ее речей был такой, будто она постоянно ныла и жаловалась.
Что может знать девушка в восемнадцать лет? Он тебя целует, и ты в него влюбляешься. А дальше? Ну, тут сразу начинаются разговоры про дела житейские: свадьба, дети, свой дом. Отца уже не было в живых. Мать уехала к своей сестре. Та была вдова, жила в Розарио. Мать была у нее все равно что в прислугах. Мужчины бегали за мной, по все они были женатые. Я работала на фабрике. Там делали свитера, кофты — в общем, всякие вязаные вещи. Платили нам гроши. Работницы были большей частью испанки, и что там творилось, описать тебе не могу. Они всегда были беременны и редко знали, от кого. Некоторые содержали своих мужчин. Там такой климат, что с ума сойдешь. Там похоть — не каприз, не прихоть. Она набрасывается на тебя, как голод или жажда, справиться с этим невозможно. В те далекие дни у нас верховодило всякое жулье. Сутенеры и сводники все решали в нашей общине. Хозяйничали в еврейском театре. Чуть им пьеса не поправится, она немедленно исчезает с афиш. Тем не менее борьба с ними уже начиналась. Их старались просто не замечать. Но главную роль сыграли члены погребального братства. Они отказывались продавать им места на кладбище. Не позволяли появляться в синагоге по большим праздникам: на Рош-Гашоно, в Йом-Кипур. Они были вынуждены устроить собственное кладбище и построить себе синагогу. Там много было старых, уже бывших сутенеров, давно женатых на бывших проститутках.
О чем это я говорила? Да, тогда они еще хозяйничали у нас. Были даже мужчины, которым платили, чтоб они совращали девушек. Сказать по правде, я нравилась хозяину. Я уже начала писать тогда. Но кому там нужна поэзия? Кому нужна литература? Газеты — да, конечно. Даже все это ворье читает еврейские газеты каждый день. Когда один из них умирал, так некрологи занимали целые страницы. Мы с вами приехали сюда в лучшую пору. Сейчас весна. Но в остальное время климат ужасный. Летом непереносимая жара. Богачи едут на Map дель Плата или в горы. А бедняки остаются в Буэнос-Айресе. Зимой — то и дело пронизывающий ветер и резкий холод, а современного отопления тогда еще не было. Не было даже печек — вроде тех, какие в Польше. Просто замерзаешь, и все. Теперь в новых домах паровое отопление, а в старых только плита — дымит, чадит, а тепла никакого. Снег выпадает редко, зато бывает, что несколько дней подряд идет дождь, и тогда холод пробирает до костей. Болезней здесь хватает, и женщины страдают от них далее больше, чем мужчины, — печень, почки и чего только еще нет. Потому здесь и кладбища такие большие.
Писатель не может писать, чтобы только в папку складывать. Я пыталась пробиться в газеты, но все напрасно: они видели перед собой юную девицу, да еще и не слишком безобразную, и липли ко мне — летели как мухи на мед. И тут мною стал вдруг интересоваться один известный человек, который сам вел войну с этими сутенерами и жуликами. У него была жена, а у той был любовник. Почему он терпел это? Haверное, любил ее безумно. Здесь не так уж следуют религии. Ходят в синагогу только в Дни Покаяния. У перуанцев много церквей, но там только женщины молятся. Почти у каждого испанца есть и жена, и любовница.
Короче, я пошла к редактору, и он сказал мне совершенно открыто: «Переспишь со мной, тогда опубликую». Критики маскировали свои намерения. Но как ни крути, хотели они того же. Я не святая, нет. Но идти в постель с кем попало… Нет, этого я не могу. И был еще Лейбеле, мой теперешний муж. Он тоже писал стихи, поэмы, кое-что из этого публиковалось. Ему далее удалось издать небольшую книгу. В те давние времена, если чье-то имя я видела напечатанным черным по белому, он представлялся мне просто гением. Лейбеле показал мне рецензию какого-то критика из Нью-Йорка. У него была работа в погребальном братстве. До сего дня понять не могу, что он там мог делать. Наверно, так, мелкая сошка. Мы отправились к раввину, и вот мы уже муж и жена. Поселились в еврейском квартале Корьентес. Вскоре выяснилось, что работа его и гроша, не стоит. Приносил он очень мало, и все, что зарабатывал, сразу тратил. Вокруг него крутилась целая орава каких-то приятелей, мелких писателей, начинающих, любителей, безумно привязанных к еврейской культуре. Даже и не предполагала никогда, что такие существуют. Никогда он не бывал один, всегда с ними. Они ели вместе, вместе пили, а если б я позволила, он бы и спал с ними. Нет, он не был гомосексуалистом. Вовсе нет. Но и сексуальным он не был. Он из тех, кто не может остаться один ни на минуту. Каждый вечер я фактически выгоняла его прихлебателей, и каждый вечер он умолял меня позволить им остаться еще немного. Он никогда не ложился раньше двух. А утром мне надо было идти на работу. Куда бы он ни вел меня: в театр, в ресторан, на лекцию, даже просто прогуляться, — хвост этих шлемиелей всегда тянулся за нами. Они несли всякую чушь, обсуждали заведомую бессмыслицу и могли заниматься этим бесконечно. Бывают ревнивые мужчины, но мой даже не представлял, что такое ревность. Если кто из его приятелей целовал меня, он радовался невероятно. А задуматься о том, что может дальше последовать, ему и в голову не приходило. Такой он был тогда, таким и по сию пору остался. Если б он только услыхал, что я собираюсь с вами на эту лекцию, был бы на седьмом небе от счастья. Вы для него все равно что бог, а к богу ревновать нельзя.
У нас так и нет детей, и все должно было бы прийти к своему естественному концу. Но развод имеет смысл, сели любишь кого-то другого. Годы проходят, а я никого так и не полюбила. Было у меня несколько романов с женатыми мужчинами. Вначале я была высокого мнения о творчестве своего мужа, но вскоре меня и здесь постигло разочарование. Я росла как поэтесса — по крайней мере, критики хвалили меня, — а муж мой стоял на месте, коснел в безделье. Он все больше, все безудержнее восхищался моими стихами. Каждому хочется, чтобы им восхищались, по его восхищение почему-то раздражало меня. Он и других заразил. Мой дом стал чем-то вроде храма, а я — идолом в этом храме. Об одном он забывал: нам надо было что-то есть и платить за квартиру. Я все продолжала работать. Вечером возвращалась домой смертельно уставшая. Я была как вторая Жорж Санд. И все равно я должна была готовить обед для него и его паразитов. Я стояла над кастрюлями, а они анализировали мои стихи и восхищались каждым моим словом. Забавно, правда?
Дальше стало чуть легче. Я хоть на работу перестала ходить. Однажды я вдруг получила субсидию от общины. А теперь даже есть несколько меценатов. Время от времени мне удается что-то опубликовать в газете, но в целом все так и осталось, как было. Редко когда он заработает хоть немного, но этого недостаточно!
— Почему у вас нет детей?
