— Проверяю автомат, — не задумываясь ответил Даутенфельс.
— Два дня на передовой, а отвечаешь, как бывалый вояка, — пробурчал Штонц, глядя через амбразуру на еле заметный клочок неба, висящий над горизонтом. Он думал о своём. Лист бумаги в кармане не давал покоя. Ему хотелось скорее отдать его капитану из гестапо, но тот сегодня, к удивлению ефрейтора, опаздывал. Штонц повернулся к солдату, спросил:
— Наверно, новичкам не по душе передовая? О чём мечтают? Боятся нашествия русских?
— Не знаю. Спросите их, — осторожно ответил Даутенфельс.
— А как думаешь ты?
— Никогда не думаю вслух. Мой приятель недавно размечтался вслух и попал на рога.
— Кому?
— Гестапо.
— О-о! Да ты не глуп, я смотрю…
Штонц выполз из укрытия, спустился в траншею.
Капитан Гросс был в условленном месте, в траншее, у разбитой огневой точки. Облокотившись на бруствер окопа, он напряжённо смотрел на очертание хребта, будто видел его впервые. Длинное лицо Гросса расплывалось в темноте. Капитан был не в духе. Появившиеся случаи дезертирства, донесения агентуры о паническом настроении в дивизии бесили его. Ему хотелось всё видеть, всё знать, предотвращать преступления в зародыше. Властолюбивый и самоуверенный, он смотрел на работу в гестапо как на службу, которая вознесёт его к власти и богатству. Но последнее время ему не везло. Не везло так, что сон не шёл к нему. Он часто в мыслях видел перед собой злое, выцветшее лицо Радиеса — начальника гестапо оккупационных войск в Норвегии, слышал его упрёк: «Ловите мелкую рыбёшку, капитан! Боюсь, вам придётся обидеться на свою судьбу». Гросс знал смысл этих слов, знал, что Радиес не забывает своих обещаний. Он думал сейчас об этом. Подошедший Штонц оборвал его мысли.
— Что нового? — хриплым голосом спросил капитан.
Штонц торопливо достал сложенный вчетверо лист бумаги.
— Здесь всё изложено, господин капитан…
— Я перестаю доверять вам, — резко оборвал Гросс. — Почему вы обманули меня в тот раз и не выполнили задания? Почему у вас бездельничают люди?!
— Виноват! Но я всё выполнил, господин капитан!
Гросс тяжело задышал. Он ухватил Штонца обеими руками за ворот шинели, привлёк к себе так, что у того заныла шея.
— Где же Кляуст?! Где Крумм?! Где, я тебя спрашиваю?! У русских, в Финляндии… — прошипел Гросс.
В укрытии соседней огневой точки раздался глухой выстрел и короткий вскрик. Гросс не слышал свиста пули. «Самострел», — мелькнуло у него в голове. Он кинулся к огневой точке, Штонц бежал по пятам. За поворотом траншеи Гросс нырнул в укрытие. До Штонца дошёл слабый стон и невнятный короткий разговор. Из укрытия первым выполз солдат. Придерживая раненую правую руку, он с трудом поднялся. Из темноты вырос Гросс.
— Фамилия? — резко спросил он.
— Солдат Даутенфельс, — ответил раненый.
— Вам придётся обидеться на свою судьбу! Ефрейтор Штонц! Конвоируйте его за мной, — приказал гестаповец.
Через несколько минут они уже были в землянке опорного участка. Находившиеся в ней солдаты робко полукольцом встали в стороне, наблюдая за гестаповцем.
Не дожидаясь вызванного из госпиталя врача, Гросс до пояса раздел солдата, осмотрел рану. Красная от крови рука Даутенфельса безжизненно повисла. Его помутневшие, испуганные глаза шарили по окружавшим лицам, которых он почти не знал. Нижняя челюсть солдата медленно отвисла, обнажив ровные, белые зубы. Он не чувствовал боли, которую причинял ему Гросс, исследовавший пулевую рану. В землянку ввалился полный, с выпяченным подбородком, врач.
— Что вы делаете, капитан? — удивлённо спросил врач, бесцеремонно отстраняя Гросса от раненого. — Будет заражение. Необходимо перевязать и отправить в госпиталь.
— У меня к вам вопрос, — сказал Гросс врачу.
— Хоть десять, — не подымая головы, ответил врач, разрывая обёртку широкого бинта.
— Только один. Какое ранение — осколочное или пулевое? Если пулевое, то здесь налицо пуля «дум-дум».
— Не время любопытству. К тому же я врач и в ваших «дум-дум» не разбираюсь.
— Я — капитан!… — сказал Гросс, показывая жетон гестапо. — Мне нужно знать, какое ранение — от разрывной пули или простой?
Врач внимательно посмотрел на Даутенфельса, потом на Гросса и, сообразив, в чём дело, ответил:
— Разрывной.
— А этот болван утверждает, что его ранили русские.
— Может быть, — согласился врач.
Усмешка прошла по лицу Гросса. Он нервно достал сигарету, щёлкнул зажигалкой и, пустив густое кольцо дыма, сел у стола.
— Вы ошибаетесь! — сказал он. Злые прищуренные глаза его смотрели то на Даутенфельса, то на врача. — Забыли одну важную деталь — русские не применяют разрывных пуль.
— Ах! Да, да, да, — закивал головой врач.
— Может быть, ты расскажешь правду, — повернувшись к Даутенфельсу, спросил Гросс. — Русская сторона, как видишь, отпадает.
Перед глазами Даутенфельса стояли плачущая мать и отец-инвалид. Услышав вопрос Гросса, он вздрогнул и тихо ответил:
— Русские.
Бросив сигарету на пол, Гросс приказал Штонцу:
— Сопроводите в гестапо!
Штонц накинул шинель на Даутенфельса и вывел его из землянки. Врач пожал плечами, нагнулся над чемоданом, закрыл крышку и тоже быстро исчез за дверью.
Только сейчас в землянке услышали частую автоматную трескотню. Небольшое окошко блеснуло светом. Солдаты, похватав оружие, выбежали на сопку. За ними вышел Гросс. Одна за другой вспыхивали белые ракеты, высоко свистели пули. Русские усилили огонь. Над Гроссом завыла мина. Он прикрыл руками голову, сел в траншее. Сопка загудела. Мина разорвалась в стороне.
Вскоре всё смолкло. Гросс выпрямился. Неожиданно он услышал речь на ломаном немецком языке. Гестаповец пригнулся, выхватив парабеллум. Вскоре он рассмотрел двоих немецких солдат, кого-то конвоировавших. Солдаты подталкивали пленника, торопились, боясь нового обстрела.
Гросс вслед за ними вошёл в землянку. При виде капитана солдаты вытянулись, один из них доложил:
— Перебежчик с русской стороны, просит, чтобы его отправили на Никель.
Гросс внимательно осмотрел высокого и худого пленника в шапке со звездой и телогрейке, под которой был светлый штатский костюм. Дряблое, с отвисшей кожей лицо неизвестного было покрыто редкой рыжеватой щетиной. Ни на кого не глядя, он сел около стола, пододвинул к себе чайник и прямо из дудочки начал жадно пить.
Гроссом овладело странное оцепенение. Он молча наблюдал за неизвестным, который держал себя хладнокровно, как дома. Казалось, все ждали, когда он заговорит сам. Так и случилось. Напившись, перебежчик сказал по-немецки:
