Терентий взял рукой упавшие на землю волосы Клавы и потер их в земляных своих пальцах. Сейчас, сейчас, сейчас, — стучало в голове Клавы, и не было больше другой мысли у нее в голове. Сейчас он навалится на меня, начнет больно мять своими большими руками, лапами своими начнет мять, выдавливать кости, сейчас он навалится на меня, а то еще и укусит. Лицо Клавы немного сморщилось в предчувствии укуса тяжелых челюстей Терентия, и она открыто задрожала, больше не в силах сдерживаться.
Терентий же и не думал даже насиловать Клаву, более того, встретил бы он кого-нибудь, кто насилует детей, сразу бы убил. Мучительство приносило ему одну душевную скорбь, и он считал его бессмысленным и лишним на свете. Даже за Богом Терентий не признавал права никого мучить, за мучение человека он Бога презирал, сам же сыновей порол всегда недолго, хотя и сильно, потому что длительное страдание, думал Терентий, только душу истощает, а пользы от него никакой нет. Заметив, что девочка дрожит, Терентий потрогал напоследок пальцем кожу у нее на щеке и потащился во тьму, унося свет на лучине вместе с собой.
Клава осталась одна, она ерзала на неудобной колоде, спина болела, и голова тоже ныла от ушиба кулаком. Потом по ней стали ходить два таракана, и Клава заплакала от омерзения, тараканы что-то искали на ней, да никак не могли найти, все ползали и ползали. Потерпев какое-то время, Клава стала кричать. На крик ее в погреб снова влез с лучиной Терентий, он прогнал с Клавы тараканов и удавил их руками на земле, а потом стал кормить девочку сухим яблоком, давая ей откусывать каждый раз, едва она проглатывала предыдущий кусок.
— Мне спине больно, — пожаловалась ему Клава.
— Потерпи, родимая, — вздохнул Терентий. — Днем лавку сделаю, к лавке тебя привяжу.
— Отвяжите вы меня, — снова попросила Клава. — Я не убегу.
— Убежишь, родная, убежишь, — не соглашался Терентий, проводя вытянутым пальцем по Клавиному лицу, чтобы лучше понимать, как оно устроено. Ему нравились рот и нос Клавы, и волосы у нее были длинные, мягкие. Терентию даже жалко было убивать такую нежную девочку, а хотелось бы есть ее понемногу живой. — Можно я у тебя, Клава, кровь сосать буду? — спросил он, продолжая ласкать Клаве лицо.
— Нельзя, — не разрешила Клава.
— Да я чуть-чуть, — настойчиво утверждал Терентий. — Поцарапаю тебя только на плечике, да пососу, я много не стану.
— Не надо, — испуганно ответила Клава, но видела уже, что Терентий сделает, как хочет.
Кровь у Клавы была сладкой, такой сладкой, какой от роду не пробовал Терентий. Он еле удержался, чтобы не схватить теплое плечо Клавы зубами и не начать грызть его прямо живым. Но Терентий знал, что Клаве будет тогда больно, она начнет кричать и испортит ему все удовольствие. Пока он высасывал из нее кровь, прижавшись шатающимися губами и натужно дыша Клаве в шею, она лежала неподвижно и глядела вверх, в близкий потолок погреба, на котором жили пауки, никогда не видевшие звезд.
От потери крови Клава устала и уснула, ей приснилось, будто она сидит за столом в горнице Терентия, и Анна, которой Клава никогда не видела, но знала по приглушенному голосу и шлепанью ног над головой, Анна принесла опухший пирог, разрезала его, а там копошились на чем-то белые черви, и тесто пирога занялось стершимися черными пятнами плесени, Анна разнимала его руками, вытряхивая червей на стол, она будто искала что-то забытое внутри пирога, может быть, то же, что искали на Клаве тараканы, а Терентий навалился вдруг на Клаву сзади и стал кусать, но Клаве было совсем не больно, она равнодушно чувствовала, как щекочуще сбегает по коже кровь и заворачивала платье, стаскивала его с себя, и Терентий прижался к ней животом елды, широким и теплым, в котором билось сердце, могучее, спокойное, гонящее целые реки крови невесть куда, наверное, в светлые кровяные моря, алые и бурлящие, и еще в той елде, или в толстых, волосатых ятрах Терентия, была белая кровь, которую знала Клава, густая, как сопли, она должна была пойти внутрь Клавы, она не знала, зачем, но так было нужно, для большего стыда, Клава покорно приготовилась терпеть боль и стыд, все в ней замерло в предчувствии пытки, наступила тишина, в открытом окне сгустились сумерки над простором трав, посерели пушистые одуванчики, тысячи одуванчиков, насколько хватало глаз, они занесли траву, затмили собою островки васильков, россыпи желтых лютиков, не было никакого ветра, но пух летел в воздухе, как противоположный снег, теплый, нетленный, поднимался он снизу вверх, в небо, в облачную даль, туда, где не было ничего, что бы можно было искать, пух залетал в окно, ложился на стол, проносился по стенам, Клава забыла уже про Терентия, про свой волнующий ужас, и там, в глубине одуванчиковых полей, что-то закричало, жалобно, щемяще, закричало, оборвалось, и тупой, коровий страх вдруг ударил в голову Клавы, она задергалась грудью на столе, как муха, попавшая в паутину, что-то было там, в одуванчиках, чего Клава не могла видеть, что-то плело там паутину смерти, и Клава не могла теперь думать ни о чем больше, кроме смерти, она замычала от ужаса, завыла, заревела, колотя ногами в колоду, на которой спала, и смерть вышла из стены и разбила ей вместе со сном лицо.
— Зарежь ты ее, Тереша, — сонно сказала наверху Анна. — Слышь, как воет. Аж печенку выворачивает.
— Молчи, стерва, — глухо ответил Терентий, который не спал, а думал о чем-то незнакомом и огромном, хотя сам понять не мог, что это такое есть. Материя мысли была для Терентия вечерним лесом, в котором он не различал отдельных деревьев, и не решался войти в его тень, боясь заблудиться в чащах бреда и не завершающихся снов. Чтобы не думать, Терентий встал и слез в погреб, к Клаве, которая уже потеряла свой крик и тихо лежала теперь пластом на колоде, вся мокрая от пота.
— Ты что, заболела? — спросил ее Терентий.
— Страшно, — хрипло выдавила из себя Клава. Зубы у нее тихо, но часто клацали друг о друга.
Терентий накрыл ладонью ей лоб, однако не почувствовал жара, одну росистую прохладу пота.
— Помереть хочешь? — догадался он.
Клава поджала губы и мучительно заплакала. Вслипывая, чтобы набрать воздух, она дергалась всем телом.
— Ну, дура, — пожалел Клаву Терентий, как родную дочь, которой у него никогда не было, разве что та, крошечной и безымянной еще задохшаяся в колыбели от синюшного родимчика. — Чего ревешь-то?
Терентий, как житель деревни, с детства наблюдавший гибель скотины и человека, считал смерть благом, дающим свободу и пищу уцелевшей жизни. Жалея, он погладил Клаву ладонью по плачущему лицу.
— Ну, хочешь, я тебя топором убью? — с горем вздохнул Терентий. — Ты только не мучайся.
— Хорошо, — согласилась Клава.
— Глаза закрой, и плакать перестань, — попросил Терентий. — А то я тебя не смогу убить.
Клава зажмурилась, все еще всхлипывая, и Терентий отер ей ладонью мокрое лицо. Клава замерла, ожидая удара. В нем должен был быть конец страху. Полежав немного, она открыла глаза.
— Закрой, — сказал жадно глядевший на нее Терентий. У него в руке Клава увидела топор.
