Жители деревни, замерев, смотрели на этот неравный безнадежный бой: женщины, дети, мужчины, державшие меня и Эхуаня, и даже Мугао, присев на барабан, следил за происходящим с застывшей на губах усталой усмешкой.
Шун сражалась великолепно, хотя ясно было, что она обречена. Исход боя был предрешен, и развязку ускорил парнишка, все время вертевшийся за спинами нападавших. Выбрав удобный момент, он бросил на Шун свернутую в комок рыболовную сеть. Девушка не успела увернуться и, тут же запутавшись в крепких веревках, потеряла маневренность. Отчаянным усилием она попыталась высвободиться, чтобы вонзить меч себе в грудь, но какой-то особенно ловкий и бесстрашный телохранитель вождя повис у нее на руке.
В считанные секунды все было кончено: кто-то вырвал из рук Шун меч, кто-то дернул ее за ноги и повалил в пыль. Исчерпав последние силы, девушка не сопротивлялась, когда копьеносцы, сняв с нее сеть, скрутили ей веревками руки, накинули на шею аркан и потащили с площади. Один раз она, правда, попыталась остановиться, обернулась, но затянувшаяся на горле веревка не позволила ей разглядеть Эхуаня в толпе рыбаков.
* * *
— Виктор, не надо…
— Вера…
— Ну не надо, ну я прошу!
— Вера… У тебя кожа яблоками пахнет…
— Дурачок, это яблочный шампунь. Ну не надо. Вдруг кто-нибудь войдет… Ну не расстегивай…
— Кто может войти?
— Петрович. Ну не надо. Фу, какой колючий!
— Петрович на третьем отделении «козла» забивает.
— На третьем отделении нет козлов. Ну Виктор! Виктор… Витя… Ну пожалуйста… А вдруг войдет старшая сестра?
— Да ну тебя, ей-Богу! При чем тут старшая сестра? Что ей, больше делать нечего, как по палатам ходить?
— А врачи?
— Так утренний обход ведь уже был.
— Витя, а этот… мумия?..
— А мумия сны видит, вскрикивает. Не прибыли еще его родные?
— Нет. Витя… Ну не надо, ну хватит… Ты бы хоть бороду сбрил!
— Не могу, у меня, как у Черномора, вся сила в бороде.
— Ну если ты как Черномор, тогда бояться нечего.
— Это почему?
— Классику знать надо. Пушкина читать, а не Агату Кристи. Ну отстань, Витя, ну я пошутила… Витя… Ну пожалуйста…
* * *
Странные сны снились мне в тростниковой хижине.
Снился мне Североград и североградский аэропорт. Снился черный мокрый асфальт и серый «Москвич», на крутом повороте вылетающий с шоссе на обочину. Снился Хачинск, хапы, расчищающие засыпанные снегом улицы, и бетонное здание института, мрачным великаном нависшее над одноэтажными деревенскими домиками с трогательными резными наличниками и допотопными крылечками, на которых так славно сидеть теплым летним вечером. Снился Сашка Виллер, возвращавший мне желтую папку со словами: «Я бы на твоем месте этот труд уничтожил». Чудак! Уничтожить то, во что вложена жизнь! Да лучше самому умереть!
И снова я видел черный мокрый асфальт североградского шоссе и мчащийся по нему серый «Москвич». Но теперь я уже не смотрел на него со стороны, а сам сидел в нем. И водитель — элегантно одетый мужчина с широкими, словно налепленными черными усами — смеялся: «Разве это скорость? Не было бы дождя, я бы показал настоящий класс!» Я пытался его остановить и образумить, но он не слушал меня: «Подумаешь, разобьемся! Подумаешь, больница! А что ваши папки, кому они нужны? Может, и лучше, если они сгорят в машине? Разработки-то ваши — это же, согласитесь, отменная мерзость! Или еще не насмотрелись на Лабиринт?» И голос его был удивительно похож на голос Сашки, единственного человека, знающего, что теоретическая часть моей работы закончена, а монтаж установки может быть завершен через месяц-два…
Где-то рядом мерно гудело море, и я никак не мог взять в толк, откуда оно взялось в Северограде? И почему никак не наступит утро, когда я смогу наконец сделать на конференции доклад и обнародовать мои исследования. Я шарил рукой в поисках портфеля, где лежали два экземпляра моего труда, но каждый раз натыкался на кувшин. Тяжелый, глиняный вероятно, кувшин с грубыми, шероховатыми, как наждак, стенками. Открывал глаза и видел тростниковые стены хижины, конусом сходящиеся надо мной.
* * *
— Меня зовут Тайши, — сказала женщина, сидящая у меня в изголовье. — Я купила тебя за девять циновок, и теперь ты мой муж.
Круглое скуластое лицо ее было бронзового цвета. Густые черные брови и черные глаза придавали ему выразительность, и только толстые потрескавшиеся губы нарушали гармонию, казались взятыми от другого человека. От женщины душно пахло дымом.
— Ты понимаешь меня? — Она склонилась ко мне, и я увидел ее ухо, украшенное вместо сережки маленькой ракушкой.
— Да.
— Скоро ты сможешь встать. У тебя где-нибудь болит? Ты чего-нибудь хочешь?
— Что с Эхуанем, где Шун?
— Девушка стала женой Мугао, а твой друг умер.
— Эхуань умер?
— В драке он получил удар копьем в живот. Он все равно скончался бы через несколько дней, и Мугао, вместе с Советом старейших, чтобы сократить мучения раненого, решил принести его в жертву Огненной Черепахе.
— Давно я здесь?
— Ночной серп успел превратиться в Серебряную Черепаху.
— А как Шун?
— Я не встречала ее в деревне, но другие жены Мугао говорят, что ей поручено чинить сети и она справляется с работой.
— Ты знаешь, что я Пришедший?
— Да. Во сне ты говорил, что тебя зовут Дигуан. Это так?
Я кивнул и попробовал сесть. Тайши поддержала меня. Я окинул взглядом скудное убранство хижины, напомнившее мне жилище старика Лэя.
— Ты здесь живешь?
— Я и двое моих сыновей. Сейчас они помогают выгружать улов, но скоро придут сюда. Они не мешают тебе?
— Нет. А где твой прежний муж?
— Три года назад он погиб на осеннем промысле. Бифэнь Цуй-Цао тогда только появился в наших водах.
— Дай мне пить, Тайши. Ты любила его?
— Он подарил мне сыновей.
Женщина поднесла к моим губам глиняную миску, помогла напиться и улыбнулась:
— Я могу родить еще много сыновей, а этим нужен отец. Да и что за дом без мужчины? Замужние женщины смеются надо мной.
— Понятно.
* * *
— Пошли с нами, Дигуан. Мы покажем тебе Рыбачью гавань. — Дэй почесал одну шелушащуюся от загара ногу о другую.
— Пойдем, ты ведь там еще не был? — Няо тянул меня из хижины, ухватив за палец.
— Не был, — согласился я и взглянул на Тайши. Она кивнула.
— Сходи. Пора тебе здесь обживаться. Через день-два Мугао все равно пошлет тебя на промысел.
