Ба-бабах!!! Бух!!! Опять от сотрясения воздуха срывается снег с раскидистых еловых лап, гулкое эхо отражается по многу раз. Только оба они бьют мимо, Ванюша и Николай Леонидович. А медвежий подросток, обезумев от пальбы, несется уже между елей. Бу-бух!!! Громко шарахнуло по стволу. И пошло грохотать и шарахать, выть и хлопать по стволам, пока не кончились патроны в автоматном рожке. А звереныш бежал и бежал — Никита Станиславович действовал скорее для очистки совести — ну вдруг удастся его достать?! Не удалось.
И Никита Станиславович в который раз демонстрирует свои незаурядные качества:
— Ну, Виктор Иванович, пойдемте смотреть вашего медведя!
— Какой же он, к тому бесу, «мой»?!
— А чей выстрел его остановил?! Ваш, Виктор Иванович, ваш! Наша вся пальба уже добойная, уже не обязательная пальба, а вот вы его остановили, поганца! Пойдемте, пойдемте смотреть!
Благо, Ванюша уже машет от берлоги — не опасно!
— А знаете, вот сейчас я бы не отказался… э… от стаканчика.
— Я тоже… Ну и страху же я натерпелся!
— Вы-то почему?
— А потому, что этот зверь (тычок рукой во второго медведя) на меня мчался так же, как и на вас. Мне дико повезло, что он сшиб вас, а не меня. Так что… давайте!
Несут водочку, стаканчики, пьют за поле, за фарт, за тайгу, за Виктора Иваныча. Кто будет разбирать, что зверь сшиб Виктора Ивановича потому, что тот стоял столбом, как идиот? Что он не сшиб Никиту Станиславовича потому, что он уже дал очередь, отбросил зверя? Что на Виктора Ивановича налетел, сбил его в снег мертвый медведь? Что единственное попадание Виктора Ивановича совершенно не смертельное, в плечо, и что убили зверя другие?
Действует вранье, действует водочка; Виктор Иванович приосанивается. Теперь эта история уложится в его голове увлекательно и героически.
— Давайте же посмотрим добычу!
Виктора Ивановича фотографируют возле берлоги, фотографируют возле добычи, фотографируют на фоне двух мужиков, торопливо вскрывающих тушу: надо торопиться, пока туша еще не замерзла.
— А как же с этим… с малышом? На него и вашего… хе-хе… вашего секретного оружия не хватило, сбежал.
— Он завтра сюда обязательно выйдет, так всегда бывает.
И сочинив напоследок еще один закон природы, Никита Станиславович с Виктором Ивановичем уезжают. Трое оставшихся снимут шкуры, разделают зверей, уедут на втором ГАЗике. А клиента пора увозить — и впечатлений ему уже хватит, и собирается снегопад. Там, где час назад было чистое синее небо, плывут серо-черные тучи, ветер стал гнуть вершины елей. Шум идет по тайге, и в такую погоду хорошо охотиться на лося…
Но начальству в такую погоду делать в тайге совершенно нечего! Если прихватит в охотничьем домике — даже неплохо, будет рассказывать потом всем на свете, как снега отрезали его от всего мира и от всего человечества в Саянах. В домике-то есть все необходимое для жизни, и запасов еды на две пятилетки вперед. А вот в лесу начальству лучше не оставаться в метель…
Никита Станиславович, как в большинстве случаев, оказался совершенно прав: к охотничьему домику подъезжали, когда пространство стало мутным, зыбким, и то и дело пришлось пережидать: метель крутила, несла снег прямо в лобовое стекло. В ровной белой пелене исчезли не только низкое небо, горизонт, но и ближайшие предметы: стволы огромных сосен, пышные ветки, сугробы. Нет ничего, кроме пелены, везде одинаковой, белой…
Шофер притормаживал — все равно толком не видишь, куда ехать, приходится пережидать порыв. Сидящие в машине ветра не чувствовали, и видели один летящий снег; впечатление было такое, что снег вдруг, неизвестно почему, ложится, его пелена становится все ниже. Из летящего снега опять выступают сосны, почти цепляющие сосны тучи, а ниже все равно белая мгла.
То видно на все сто или на двести метров, а то не видно и на пятнадцать, когда порывами ветра несет, поднимает в воздух необъятное количество снега. Снег мело струями, потоками, и газик ехал по этим потокам и струям, заметающим и заметающим дорогу. Даже вокруг охотничьего домика метель кружил по полю, гоняла снег столбами, набегающими волнами, крутящимися вихрями. И конечно же, заметала дорогу. Скоро ее вообще видно не будет.
Никита Станиславович беспокоился об оставшихся в лесу, рассказывал Виктору Ивановичу, как однажды стрелял в медведя: торчит из берлоги голова. Выстрел! Голова исчезает, и тут же показывается снова… Выстрел! Голова исчезла… И тут же снова появилась! Так происходило четыре раза, а почему? Оказалось, это зазимовали в одной берлоге две медведицы, и у каждой по своему пестуну. Каждый из четырех зверей и поднимал голову над краем берлоги, а пойди разбери, одна это голова, или четыре…
Виктор Ианович усмехался, припоминал, что что-то похожее читал он когда-то у Бианки, в книжках не для самых больших…
Полный впечатлений Виктор Иванович рано ушел на покой, даже не допил бокала очень хорошего коньяку. А Никита Станиславович сидел почти до полуночи, ждал возвращения второго ГАЗика… И дождался измученных, трижды сбивавшихся с заметенной дороги людей.
— Три дня к отпуску. Премия каждому, — веско произнес Никита Станиславович, пожимая руки своим людям, раздавая соблазнительные бутылки.
Дела зверей.
Никита Станиславович, конечно, соврал, будто недобитый детеныш обязательно вернется к берлоге, и там его можно убить. Но если бы даже он и не соврал, никто из его хозяйства бы не поехал в метель добивать этого подранка.
Малыш мчался по зимнему лесу, панически мчался, старался оказаться как можно дальше от места, где только что убили его бабушку и маму. Свист и вой пуль, треск сбитых ими веток и сучков, треск деревьев, в которые влепились пули — все это гнало звереныша, не давало ему остановиться. И еще одно — зверь точно знал, что бабушка и мама мертвы. Он был молодой, маленький, но хищник, и что такое смерть, знал очень точно.
Он, конечно, был уже крупный, килограммов на восемьдесят, и намного сильнее человека. Уже в силу своего медвежьего устройства он мог многое, чего не может ни один человек: несколько суток идти по тайге, не есть несколько суток, почти не потеряв при этом силы, двигаться практически бесшумно. Его клыки были еще много короче, чем у вошедших в полную силу медведей, но и трех сантиметров длины вполне достаточно, чтобы перегрызть глотку почти любому таежному зверю, кроме разве что взрослого лося.
И все же это был… ну, не ребенок, конечно, но подросток, по своему месту в жизни аналогичный человеческому подростку лет тринадцати или четырнадцати. Ему было рано начинать жить одному, он слишком мало знал и умел, ему было одиноко и страшно без тех, кто защищал и кормил его всю его коротенькую жизнь.
И еще ему было невыносимо горько и страшно от обрушившихся на него смертей. Так страшно, что только убежав далеко, за много километров, медвежонок сел и завыл, заплакал, тоненько закричал «Ау-яй-яй-яй-яй!!!», изливая отчаяние и ужас. Он как раз выл и плакал, задрав голову к небу, слезы катились по шерсти, когда Никита Станиславович последний раз наполнил хрустальный бокал Виктора Ивановича коньяком.
