Старая дама, опирающаяся на трость, интересуется, что она умеет делать.
— Все, — отвечает она не задумываясь. — Убирать, готовить, стирать, и еще французский язык знаю.
Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.
Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?
— Мадам, — обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. — Мадам, — повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. — Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, — она надеется, что правильно выразилась по-немецки, — а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!
Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.
— У тебя, детка, симпатичная мордашка, — говорит она наконец. — И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, — и черной лакированной тростью указывает на дверь.
Schwester[32]
На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.
Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает — миллиметр за миллиметром.
Врач наблюдает за ее работой.
— Ты не утратила способности сострадать, — говорит он. — А знаешь почему? Потому что не видела смерти.
Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.
(Врач — старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно — это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)
Один из раненых — восемнадцати лет, с гнойной раной живота — в бреду кричит «Мамочка!».
У другого — рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц — нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.
У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.
— Всё серое и черное, и только она одна — в цвете, в охряно-палевых тонах.
— Кто — она?
— Иоанна… Ты ее видишь? Видишь? Охряно-палевые тона. И золото.
Она накладывает ему на глаза тампоны, приподнимает культю руки. Ниже подмышки, на уровне сердца, вытатуирована группа крови. Четкие темно-синие буквы и цифры такого же размера, как ее освенцимский номер.
— Рассматриваешь меня? — догадывается эсэсовец. — И как?
Она смотрит на исхудавшее лицо с белками без зрачков. Интересно, что это за оттенок — охряно-палевый?
Каждый день после завтрака самолеты противника пересекают воздушную границу Австрии и летят в направлении… Она поспешно перекладывает больных на носилки, помогает санитарам, и все спускаются в убежище. Там тесно, темно и душно.
— Licht-Luft-und-Sohne! — сценограф выкрикивает лозунг немецкой пропаганды. — Свет, воздух и солнце! Солнце, воздух и свет! Воздух-свет! Воздух-свет! Воздух…
После обеда по радио передают отбой воздушной тревоги, и они возвращаются на свой четвертый этаж. Ничего-ничего, успокаивает она пациентов, сейчас будете отдыхать.
В Вену вступает Красная Армия.
В окнах больницы вывешивают белые флаги и эмблемы Красного Креста. Медсестры и врачи в белоснежных халатах выстраиваются в своих палатах навытяжку.
Русские вбегают с автоматами наизготовку.
— Где СС? — спрашивают они у врача.
Тот молчит.
Подходят к ней.
— СС?
Она тоже молчит.
Солдат направляет на нее автомат:
— А теперь, сестра? Теперь — знаешь?[33]
Она расстегивает манжету и закатывает рукав платья. Показывает номер.
Говорит:
— Освенцим. Полька.
— Теперь знаешь?
Они зовут офицера.
Она все стоит с закатанным рукавом.
