последними словами за то, что не слушал наставников, ведь пробужденное внутреннее пламя могло бы его спасти, но он в своём детском высокомерии им когда-то пренебрег, и теперь ему это аукнулось в самый неподходящий момент. Как это всегда и бывало.
Запертый в своей темнице, в холодной каменной комнате без окон, с массивной металлической дверью, которую даже взрослый сайши выбить вряд ли сумел бы, Девон только и мог убеждать себя, что за ним придут.
Обязательно придут.
Ведь все его так любили.
Как иначе…?
Он впервые столкнулся с жестокостью по отношению к себе, впервые познал голод и холод.
Страх.
И отчаянье.
Как Девон понял — кормили его один раз в день. Если пресную похлебку и корку хлеба можно было считать едой… Так или иначе, но только по приемам пищи он мог определять, сколько времени прошло.
Тринадцать дней.
Тринадцать дней прошло, прежде чем он сбился со счета, а его никто не забрал, не спас.
Сознание мутилось, тело ребенка постепенно охватывала лихорадка — не простыть, когда холод, казалось, отпечатался на костях, впивался в них острыми иглами, было просто невозможно.
За состоянием своего пленника похитители, очередные недовольные новыми порядками люди, не особо следили, и, заметив его болезнь, только злорадно ухмылялись, мол, так и надо темному отродью. Именно тогда с отчётливой ясностью, всем своим ненадолго врывавшимся из хватки горячечного бреда сознанием, Девон понял — он может просто не дождаться спасения.
Но он всё ещё не понимал, почему не пришёл отец.
Почему хотя бы не отправил Всадников?
Почему?!
В очередной, ставший таким редким просвет, когда его разум был достаточно ясным, чтобы понимать, где он и что с ним, но недостаточно, чтобы отличать реальность от галлюцинаций, Девон словно бы услышал голос одного из своих похитителей. Голос, размышлявший, что раз «эта проклятая отрыжка Бездны» отказывался соглашаться на их условия, то «стоило бы преподать ему урок, подарив кубок из черепа его отродья».
Тогда Девон ничего не понял, но сопротивлялся отчаянно.
А понял он чуть позже — когда его, истощенного, слабого до безумия, дрожащего, привели в какой-то большой зал, когда он увидел толпу людей, в глазах которой не было жалости или благоразумия — только ненависть и жажда крови.
Его крови.
Крови шесс'ен
Крови Талэ.
Тысячи голосов кричали у него в голове, заставляя расплакаться, от боли, от ужаса, тысячи голосов выли вокруг, требуя зрелища.
Когда над ним блеснул клинок, закричал уже он.
«Замолчите! Замолчите! Замолчите!!!»
Он вложил в этот крик всю свою боль, все крохи своей силы, всё, что в нём было, не осознавая уже вообще ничего. Тишина казалась сейчас недостижимой мечтой, той силой, что спасла бы его от боли, которой он последние дни был лишен, не способный избавить от чужих голосов в своей голове.
…Нашли его там же, в том зале, усеянном сотнями тел, из чьих глаз, ушей, носа и рта текла кровь.
Целители потом сказали, что у всех этих людей мозг был превращен в кашу, и ни у кого из них не было даже малейшего шанса на спасение. Но умирали они мучительно. Грифы дополнили это заключение — последние мгновения этих людей, их агонию словно бы растянули на маленькую вечность, заставляя пережить все самое кошмарное, что с ними случалось, хоть в реальности не прошло и нескольких ударов сердца.
Так пробудился дар Девона.
…Но он узнал об этом намного позже.
Как и о том, что он не просто исчерпал резерв своих сил, сокрушив всех, кто был вокруг, а залез туда, куда соваться вообще не следовало, забрав силы из собственных мышц и костей, истощив себя слишком сильно, чтобы это не имело последствий.
Его здоровье навсегда было подорвано.
Все шесс'ен были устойчивы к большинству болезней, которые каждый год косили людей, а особенно детей и стариков. Это свойство драконьего народа Девон сохранил — но простой сквозняк теперь был способен отправить его в больничное крыло на многие недели.
Раньше всегда крепкий и полный сил, теперь он уставал даже от небольшой прогулки по саду.
Ни о каких тренировках не могло быть и речи.
О фехтовании, о мечте стать Всадником, могущественным сайши, можно было просто забыть, как и подвигах, которыми грезили все мальчишки.
Утратив свой потрясающий потенциал, перестав быть равным своей царственной сестре, маленький принц стал всем неинтересен. Его списали со счетов, всё ещё называя Императорским Высочеством, но теперь больше даже с какой-то насмешкой. Потому что, не сумев заставить Арана выполнять свои условия, эти идиоты, называвшие себя Новым Союзом Аниа, в перспективе сумели ему насолить даже собственной смертью — в глазах шесс'ен принц теперь стал калекой.
Снова, словно многие годы назад, зазвучали эти слова — «долго не проживет». Но теперь это было не про отца — про сына.
А отец пришел лишь раз.
Пришел, чтобы сказать, как он разочарован в нём.
В том, что он позволил себя поймать, покалечить. В том, что он пропускал мимо ушей все уроки и теперь сам был виноват в своих бедах. В своём состоянии.
А потом отец учил его выстраивать стены в своём разуме и пользоваться внезапно пробудившимися способностями. Точнее… учил его, как не причинить вред всем, кто его окружал. И пока Девон не взял под контроль свой дар — заковал его в специальные браслеты, сдерживавшие силу, отражавшую её на него самого, позволяя их снимать только во время уроков, на которых он учился искусству менталистики.
Матушка печально вздыхала и молчала, сидя у его постели, Арека приносила любимые сладости и сплетни, целители жалостливо качали головами, и только Джейа, верный Джейа смотрел спокойно, словно ничего не изменилось. Сидел вместе с ним, читал ему вслух книги о приключениях древних героев, рассказывал о сказки и легенды.
Словно и не хотел он бегать и играть с другими детьми, с которыми у него никогда не ладилось, и стоило ему оставить их ради маленького принца, о нём бы все забыли, словно и не случилось в его семье горе, не погиб его отец при зачистке леса от Тварей. Словно скука и одиночество Девона были важнее его, маленького сироты, желаний и переживаний.
Так прошла весна.
Теперь Девон редко покидал свои покои, и ещё реже выходил за пределы поместья. Наставники сами к нему приходили, и теперь, равнодушный ко всему, оказавшийся в изоляции, маленький князь безропотно следовал указаниям учителей.
Его каллиграфия стала безупречной, из слов древнего языка он мог составлять тексты столь же легко, как
