Я из Теребовли, это под Тернополем. Мы с отцом перед войной в Польше батрачили, там нас и застала война. Деваться мне было некуда. Батька старый, его не взяли, а меня взяли, и в казарму.
– Какое подразделение?
– «Бранденбург» они его называют. Специально набирают тех, кто знает русский язык, кто знает местность, бывал, значит, в наших краях. Только вы мне верьте, я никого не убивал, ничего не взрывал! Я всегда старался не причинять никому вреда!
– Завел свою шарманку, – проворчал Коган. – Это ты судье и следователю будешь рассказывать, чтобы тебе срок поменьше дали. А нам отвечай на вопросы. Сейчас речь идет, чтобы ты до суда вообще дожил. Улавливаешь разницу, Богдан? И не морочь нам голову. Мы знаем, что «Бранденбург-800» – это диверсионное подразделение. Не надо рассказывать, что ты там был только поваром или шофером. Кто командир вашей группы?
– Лейтенант Вальтер Фрид. Он командир нашей группы.
– Сколько человек в группе?
– Точно не знаю, но думаю, около тридцати. Нас забрасывали тремя группами для работы на этом направлении, и ставились три задачи. В нашей группе было десять человек, Фрид нам приказывал нарушать связь и ждать нового приказа.
– Что ты знаешь о вчерашнем бое у моста, когда ваша группа должна была переправиться через реку и ударить в тыл охране?
– Я там не был. С Фридом и еще несколькими людьми мы были у мельницы. Он сказал, что поступил новый приказ. Я был возле машины, мы прикрывали группу со стороны дороги, а потом прибежал Фрид и еще один и велел ехать в сторону станции.
– Где сейчас лейтенант Фрид?
– Он оставил заместителя, того, который погиб на перроне, а сам отправился с какими-то захваченными документами к немцам. Сказал, что они очень важные, срочно надо передать.
– Где он будет переходить линию фронта, в какой штаб какой части он должен прибыть с документами?
– Я не знаю. Он только сказал, что сплошной линии фронта нет, поэтому надеется больше на везение, чем на карту.
– На каком языке он это сказал? – усмехнулся я.
– На русском, – опустил голову Дмитренко. – Он хорошо говорит по-русски.
Машины остановились в лесу, недалеко от опушки. Командир полка стоял у раскладного столика под березой и что-то объяснял двум офицерам. Через разорванный рукав его гимнастерки виднелся окровавленный бинт. Капитан Дятлов подошел и, четко приложив руку к фуражке, доложил ему что-то, а потом кивнул в нашу сторону, где мы с пленным диверсантом стояли возле нашего «мерседеса». Кожевников подошел, кивнул офицерам и внимательно посмотрел на Дмитренко.
– Взяли, значит, еще одного? Сколько их еще тут в наших тылах бегает?
– Эта группа практически уничтожена, – ответил я, радуясь, что можно произнести эти слова без натяжки и не кривя душой. – Ушел их командир, и нам нужно его разыскать и взять живым. Если не получится, то уничтожить.
– От меня какая нужна помощь, товарищи? – решительно спросил командир полка.
– Для продолжения оперативно-розыскных мероприятий нам нужно оставить этого пленного диверсанта под надежной охраной, – ответил я. – До особого отдела корпуса нам не доехать, да и времени нет на такие прогоны. И еще бы нашу машину заправить.
Кожевников повернулся, поискал взглядом своего начальника штаба, потом зычно крикнул:
– Буранов! Павел Борисович!
Нам выделили землянку, а у входа Буранов распорядился поставить часового. Несмотря на то что нам хотелось как можно скорее броситься на поиски Вальтера Фрида, я прекрасно понимал, что шансов на успех у нас очень и очень мало. И чтобы повысить их, чтобы понять, каким путем, куда направится Фрид, нам нужно больше информации. Опытнее Когана в области допросов у нас в группе никого не было. У бывшего следователя особого отдела НКВД имеется в подобном деле бесценный опыт.
– Хорошо, – кивнул Борис, – только вы мне не мешайте. Допрос – дело тонкое, и лучше всего, когда в этом процессе участвуют двое. Тут давление не поможет. Сломать человека, давя на него, можно, но он начнет признаваться во всех смертных грехах, даже в вымышленных. А нам нужна истина.
Мы втроем уселись перед картой, пытаясь связать положение на фронте с предполагаемыми действиями Фрида. Майор Буранов на скорую руку обрисовал нам положение на данном участке, и теперь было о чем размышлять. Мы сошлись во мнении, что диверсант не отправится туда, где нашу оборону пытаются пробить немецкие танковые клинья. В той кровавой мясорубке легко погибнуть, даже не дойдя до передовых позиций. А разгоряченные боем немецкие солдаты запросто могут, не задумываясь, пристрелить «советского лейтенанта», если он выйдет им навстречу. Могут и наши солдаты посчитать Фрида своим дезертиром и выстрелить в спину. Переодеваться в немецкую форму не менее опасно. Да и вообще в данной ситуации одежда почти не играет роли. Роль играет лишь ситуация, в которой ты оказываешься во время перехода. А она должна быть относительно спокойной. А такой участок фронта сейчас найти было сложно, почти невозможно. Но попытаться все же придется, потому что Фрид должен как-то попасть к своим.
Часовой отодвинул засов, и Коган спустился в землянку. Дмитренко, босой, вскочил с деревянной лежанки, придерживая штаны руками. Брючной ремень у него отобрали. Борис постоял немного, молча рассматривая арестованного с ног до головы, чтобы дать ему почувствовать себя жертвой, добычей, человеком, полностью зависящим от других, в частности, от этого вот вошедшего к нему оперативника НКВД. Потом Коган сел на другую лежанку у противоположной стены и коротко приказал:
– Сядь!
Диверсант послушно опустился на лежанку, поерзав босыми ногами по холодному земляному полу. Судя по его напряженному лицу, ничего хорошего он от визита этого темноволосого человека с большим хищным носом не ждал. И взгляд темных глаз Когана не выражал ни сочувствия, ни угрозы. Он был холодным, почти равнодушным. И это было страшнее всего. Что может быть страшнее равнодушия к тебе со стороны людей, которые могут тебя убить, чтобы не возиться с пересылкой куда-то, чтобы не писать каких-то бумаг. Ты для них балласт, и они запросто могут от тебя избавиться. Если тебя хотят убить из чувства ненависти, здесь действуют хоть какие-то эмоции. А вот когда равнодушно, то это страшно вдвойне. Ты для своих палачей уже не человек, а мертвец.
– Страшно умирать, да? – нарушил молчание Коган и лениво зевнул.
– Вы… Вы хотите меня расстрелять? – не смог сдержать волнения Дмитренко.
– Ты знаешь, Богдан, – задумчиво произнес Коган, – ценность жизни каждого человека определяется ценностью его личности. Ведь как было во все времена, особенно когда процветал рабовладельческий строй. Рабов много, жалеть их нечего. Всегда вместо погибших можно купить
