себя неизмеримое будущее.
Еще и теперь над семьей – этой по строению своему важнейшей в миллионах экземплярах существующей клеточкой социального организма – господствуют первобытные формы той ранней эпохи. И что такое средневековое государство, как не здание, составленное из тех элементов, которые в зародышевом состоянии дремлют в первобытной семье по отцовскому праву: а именно – грозной несвободы, несвободы министериального домохозяйства, патриархального господства? И что иное представляет из себя общественная организация той же эпохи, как не перенесение несвободного разделения труда первобытной семьи в область национального творчества? Семья первобытного времени является образцом в микрокосме средневекового мира.
Бесконечная пропасть разделяет прошлое и будущее всякого народа в период развития этой семьи. Моральные воззрения, религиозное чувство, право и нравы – все одинаково поглощается в этой катастрофе, из которой выступает новый мир обязанностей и прав, привычек и стремлений, нередко даже мифов и богов. Всюду, куда мы ни посмотрим, мы видим, что вместе с материнским правом исчезает религия мрачных естественных божеств. Символ скрытно рождающих недр земли теряет свою силу и его эмблемы – болотные растения и животные, водяные твари и змеи, лебеди и болотные птицы – исчезают из религиозной символики, включительно до аиста, до сих пор столь дорогого для нашей детской веры. Их заменяют светлая символика, культ сияющей природы, вера в могущество светлых богов. Было высказано мнение, что, может быть, при этом ниспровержении всех воззрений асы[33] некогда и совершили свое вторжение в мир германских богов.
И на земле, как на небе, ниспровергаются старые власти. Правда, еще остаток воспоминания о более раннем значении матерей сохраняется в беспорочной святости женского колена, в признании за женским сердцем особых даров предсказывания и предвидения; в общем же, однако, руководительство миром переходит к мужчине. Национальная энергия развивается живее, плотские сношения одухотворяются, индивидуальные проявления силы приводят людей к самым вершинам спекулятивного мышления: очищается путь для мужского прогресса. Народы, живущие по отцовскому праву, делали и продолжают делать всемирную историю.
II
Вышеприведенные нами факты отнюдь не принадлежат к числу прочно установленных фактов в обыкновенном смысле исторически достоверных. Речь идет о переворотах и переменах, лежащих за пределами всякой писаной истории. Некоторые сопоставления из богатого запаса индоевропейских языков дают основание предположить, что, еще прежде чем народ разветвился на отдельные нации, стала оспариваться мысль о материнском праве в некоторых ее проявлениях, имеются кое-какие указания на то, что в то раннее время, которое лежит далеко за пределами всех исторических преданий, когда германцы запада, востока и севера еще переживали эпоху общей культуры, семейный строй был приблизительно такой же, с каким нас знакомят известия Цезаря и Тацита, а также наши древнейшие народные законы: строй семьи по резко выраженному отцовскому праву.
Поэтому изображенное выше естественное развитие из первоначального рода, племени и племен, как и изображение организации этих племен в родовых учреждениях, должно быть понимаемо лишь так: к немецким судьбам применяются такие же ступени развития, которые, как это старается доказать этнография, в существенных чертах повторяются однородно в процессе развития большинства наций.
Потому понятно само собою, что кое-какие частности развития могли произойти иначе, чем мы выше изобразили. При собирании отличительных черт речь может идти не о не подлежащей спору достоверности, а лишь о вопросе, вполне ли отсутствуют подобные черты, или же можно себе представить более понятную и более живую схему культурных переходов, благодаря особенностям жизни индоевропейских и германских народов. От этого, конечно, сущность исторического развития не изменяется, она твердо установлена, благодаря тысяче аналогий, даже в нашем национальном развитии, поскольку мы знакомы с ним, мы находим ее отзвук в сотнях различных останков. Если мы рассчитаем, какие огромные периоды отделяют первые века нашей правдоподобной истории от начального источника нашего национального бытия, то мы должны будем удивляться тому упорству, с каким сохранялись и дошли до нашего сведения древние обычаи, конечно, в форме часто непонятных воспоминаний из того первобытного времени.
Не исчезло еще даже воспоминание о первоначальной общности полов. Когда-то все члены одного и того же поколения называли друг друга братьями, позже – двоюродными братьями. В Исландии слово «брат» еще в историческое время имело более широкое значение, во многих отношениях превосходящее то понятие, которое мы связываем с этим словом, не говоря о понятии, распространяющемся на двоюродное родство, для выражения которого все немецкие Средние века, да еще и настоящее время, довольно часто употребляют слово Vetter[34]. Да и супружество между братьями и сестрами, как оно было в ходу под влиянием первоначальной общности полов, не забыто еще в наших древнейших сагах, хотя оно и не столь известно и не на столько далеко дошло до исторических эпох, как у индоевропейских эллинов или персов. Ведь были же германские боги Njordr-Nertlius и Frö Frouwa[35] (Ньёрд и Фрея) в одно и то же время и братом и сестрой, и супругами, и только в песне Эдды Локазенна (Lokazenna) упрекнет Ньёрда в этой связи, как в «Илиаде» божественную пару властителей, Зевса и Геру[36]. Но в конце концов разве в том факте, что еще во время Тацита знатным особам разрешалось многоженство, – как подобным же образом знатные особы персов крепко держались за институт брачного союза между братьями и сестрами, – мы не усматриваем недвусмысленный остаток полигамических отношений? И нация была еще очень далека от того, чтобы отречься от этого последнего аристократического остатка весьма раннего первобытного времени. Оставим даже в стороне Германский Север, где многоженство между знатными было вообще гораздо распространеннее, и на романско-германских границах и под влиянием христианства сохраняются также остатки древней привилегии вплоть до времени Каролингов – только с той разницей, что брали в супружество многих женщин не одновременно, а, изгнав прежнюю жену, брали после нее другую. Еще Карл Великий отдал дань этому королевскому обычаю.
Но там, где столь упорно сохранились следы даже смешения полов, вряд ли требуется доказывать, что продолжалось существование воззрений, вытекающих из материнского права. «Никакое дитя для матери своей не бывает незаконнорожденным», – поучает еще свод саксонских законов XIII столетия: стало быть, по крайней мере, относительно сожительствовавших вне брака, сохранился до столь отдаленных времен тот взгляд, что состояние и права ребенка берут свое начало не от отца, а от матери. Если же мы вернемся от этого момента назад лет за 600–700, к периоду наших древнейших народных законов и к ранней эпохе Меровингов, то мы увидим, что там вообще действует только следующее положение: само собою разумеется, что дети наследуют сословие матери, идет ли речь о незаконнорожденных детях или о детях, прижитых в законном
