Не стоит худые корабли разбирать с галерами — пусть их выкупят или обменяют. Против нас они все равно воевать не станут, а с турками потребно. К тому же зависеть от нас будут на будущее.
Наступило молчание, все переглянулись — было видно, что предложение князя-кесаря пришлось по душе, к тому же если удастся продать или обменять то, что не нужно на значимое, то такой момент нужно использовать. А раз предложение Федора Юрьевича Ромодановского всеми фактически одобрено, пусть и молча, необходимо выбрать послами тех, кто договариваться будет с будущими союзниками. В том, что греки и феодориты станут на царскую сторону, никто не сомневался — деваться им некуда, особенно императору Давиду, он любой помощи рад будет. Главное не продешевить, хоть лаской, хоть угрозами, заставить признать главенство царя Петра Алексеевича — нужно только послов выбрать.
— Дозволь, я поплыву в Феодоро, государь, как и говорено прежде было, — негромко произнес Федор Алексеевич.
— А я отплыву в Трапезунд, к императору Давиду, — ревнивый взгляд, брошенный князем Долгоруковым на старшего Головина, говорил о многом — между ними шло острое соперничество.
— Хорошо, быть по сему, — глуховато произнес Петр. — «Крепость» к отплытию готова, капитан Памбург моряк знающий — дойдет до Трапезунда быстро, и ветер попутный. С Яковом Федоровичем в помощь поплывет думный дьяк Украинцев, поможет в переговорах. А ты, Федор Алексеевич, отправишься в Каламиту — у феодоритов это единственная гавань. Вторым послом будет Гаврила Иванович.
Глава Посольского Приказа и Головкин поклонились, принимая царскую волю. А Петр Алексеевич, обведя всех собравшихся внимательным взглядом, продолжил также негромко говорить.
— Вас шаутбенахт Рез на трех кораблях сопровождать будет — надо фрязинам нашу силу показать, и чтобы пушки подсчитали. И осмотреть все внимательно — бухта, где древний Херсонесс стоит, зело притягательна для флота нашего, ее осмотреть нужно внимательно. На карте одно изображено, а глаза иное увидеть могут.
Царь замолчал, что-то обдумывая, никто не хотел прерывать его размышления, тем паче отвлекать от них. После долгой паузы Петр Алексеевич заговорил чуть более громким голосом:
— Вице-адмирал Крюйс с пятью кораблями и четырьмя галерами, бригантинами и фуркатами пойдет Кафу смотреть, в «гости» к консулу. Пусть силу нашу увидят и почувствуют ее. Воевать с фрязинами не нужно, но примучить к союзу с нами крайне необходимо…
Глава 21
— Петр Алексеевич, ты ведь реформы повел в России не просто так, видел, что держава, тебе богом врученная, отстает в экономическом развитии от ведущих европейских стран. Приложил массу усилий, многое из того что ты сделал и ввел больше двухсот лет существовало, а кое-что и потом, после «Величайшей Смуты» восстановилось. Но главное ты так и не закончил — умер и наследника не оставил.
— Как, а сын мой Алексей?! Он умер…
— Ты его казнить приказал, — пожал плечами Павел, и отвел взгляд в сторону — Петр сидел с потрясенным видом, уставившись куда-то остекленевшими глазами. Затем через силу глухо спросил:
— За что я с ним так?!
— Он не хотел реформ, «бородачи» его подучили. Сбежал к цезарю, ты Христом поклялся, что если сын вернется, то позволишь ему пойти в монастырь. И клятву сию не сдержал, поддавшись уговорам супруги, которая родила второго сына, названного Петром в честь тебя. Ты его «Шишечкой» называл, как мне помнится.
— Кто из принцесс моей супругой стала?
— Я жалею, что проговорился, Петр Алексеевич — нет сейчас и не будет того будущего, оно здесь с нами и мы его творим сейчас.
— Скажи, мастер. Знаю, что ты говоришь мне правду, а когда не хочешь, то отмалчиваешься. Поведай о моих ошибках, я знать их должен, понимаешь, чтобы вдругорядь не повторить.
В голосе царя впервые прорвался надрыв, и Павел решился, заговорил, но смотрел в сторону. Он обещал Петру Алексеевичу, что никогда не будет ему врать, но бывают ситуации, когда и правду говорить нельзя — опасна она, как обоюдоострый клинок, порезаться можно.
— Чем-то тебя околдовала чухонская приблудная девка Марта Скавронская, жена королевского кирасира Иоганна Рабе. Вначале под телегами с драгунами спала, потом ее Шереметьев к себе взял служанкой, от него она попала к Меншикову, а тот одной ночью подсунул ее тебе. Вот такие пироги — действительно зачаровала, раз ты через пятнадцать лет с ней венчался, а еще через четыре года собственными руками на нее корону возложил, сделав императрицей. Головокружительная карьера!
Павел замолчал, поднял пальцы, и слуга тут же принес ему раскуренную трубку, такую же царь получил от своего денщика. После долгой паузы, поймав требовательный взгляд царя, он заговорил дальше.
— И жаль — бабы тебя всегда предавали, кроме последней. Анна Монс спуталась с посланником Кейзерлингом, ее братец Виллим стал любовником императрицы — ты голову приказ ему отрубить, заспиртовать в банке и в ее покои поставить. А если бы знал тогда, что именно царица приказала вытравить твой плод у княжны Марии Кантемир, то сам бы за топор схватился. Твои письма остались — вы переписывались обо всем — о реформах, о новых деньгах, о мастерских. Такая тебе жена и нужна была, только опоздал и ты, и она. Мария очень умная была, много читала — ты буквально отдыхал с ней душой, пока в Персидский поход не ушел. Но не успел ты вернуться вовремя, и злодейство пересечь, а княжна сбросила мальчика, стала бесплодной. И любила тебя до конца своей жизни.
— А царевич Петр Петрович?
— И года не прошло с тайной казни Алексея, как умер. Вот и все. А ты, умирая кричал от боли, и не знал кому оставить свою державу, которая стала империей после победы над Швецией в очень долгой войне — сам назвал ее «трех временной школой», ибо шла она 21 год. Вот и все, Петр Алексеевич, но все что я сказал, никогда не будет в твоей жизни — перед тобой чистые листы, пиши на них свою новую биографию.
— Хм, а ведь ты полностью прав, мастер, надо писать свою жизнь с чистого листа, в этом чужом для нас мире, что станет своим, — царь усмехнулся, усы у него ощетинились, глаза заблестели. — Я ведь ничего о том не ведаю, да и не будет этого. Алешку стало жалко, сердце кольнуло, но знаешь, что я тебе скажу сейчас, как на духу…
Петр Алексеевич остановился, посмотрел на обширную бухту — она простиралась
