скрывая свое волненіе.
Она вытянулась въ креслѣ. На ней былъ тотъ самый бѣлый пеньюаръ, который я видѣлъ на площадкѣ. Это меня привело еще въ большую тревогу. Видно, я такъ поблѣднѣлъ, что она спросила меня:
— Что съ вами, Николай Иванычъ, зачѣмъ вы все такъ волнуетесь? Вы что-то начали тогда, въ боскетной, говорить обо мнѣ..; лучше бы вы повѣрили ваше горе… Какой вы, право, странный. Видно жили мало. Вамъ который годъ?
— Двадцать семь, проговорилъ я машинально и стараясь не глядѣть на нее.
— Вы потеряли кого-нибудь? — Любимую женщину?
— Никакой любви у меня не было, отвѣтилъ я чуть не со злостью.
— Никакой? спросила она глухимъ голосомъ.
Въ комнатѣ начало смеркаться: былъ пятый часъ. Я продолжалъ сидѣть на стулѣ въ жесткой, напряженной позѣ, не зная куда мнѣ обратить глаза.
— Вы все такой же, Николай Иванычъ, продолжала она медленно, и каждое ея слово отдавалось во мнѣ; такой же, какой были въ Москвѣ, когда я вамъ предложила свой союзъ. Правда, или нѣтъ?
— Нѣтъ, графиня! вскричалъ я съ испугомъ, я не тотъ, не тотъ. Тогда я былъ неблагодарный звѣрь, глупый, пошлый, я кичился передъ вами Богъ знаетъ чѣмъ; а теперь, теперь…
Я не могъ докончить. Меня всего забила лихорадка. Въ эту минуту я былъ ужь на ногахъ. Графиня тоже поднялась, и ея бѣлый обликъ слѣпилъ мнѣ глаза.
— Теперь что же? шепотомъ спросила она.
— Теперь я живу вами и для васъ…
Слова сорвались и застыли на губахъ. Я закрылъ глаза. Но вдругъ меня всего потрясло и схватило за горло что-то необычайное, странное по своей неожиданности и нестерпимому блаженству: шею мою обвили двѣ руки, и губы, трепетныя, прохладныя, полувлажныя, цѣловали меня…
Я вскрикнулъ и подался назадъ: меня объяло настоящее помраченіе разсудка. Ничего, ничего я не помню, кромѣ какого-то особаго страданія… да, страданія, переполнявшаго меня среди невыносимыхъ ласкъ. Я отдавался припадку первой, роковой, цѣломудренной страсти, гдѣ наслажденіе равняется боли, гдѣ слезы смѣшаны съ дикими порывами безумной радости…
Когда я вернулся къ смутному сознанію, чьи-то уста въ сумракѣ тихо говорили:
— Люби, люби, лучше этого ужь ничего нѣтъ въ жизни; зажмурь глаза на все и знай, что двухъ молодостей не бываетъ. Ты такой чистый! Тебѣ надо любить!
Я все еще не понималъ, — чей это голосъ, гдѣ я, что со мной случилось, и съ новымъ испугомъ схватился за голову. И когда я разглядѣлъ, чье лицо прильнуло къ моему, я зарыдалъ и рыдалъ долго, молча, опустившись на полъ передъ нею и прижимаясь къ ея колѣнамъ.
— Успокойтесь! сказали мнѣ твердо и звучно, и пойдемте въ залу.
— Въ залу, сейчасъ? безсильно прошепталъ я.
— Да, мой другъ, я вамъ поиграю Шумана. Уроковъ сегодня не будетъ.
XXXV.
Было бы позволительно обезумѣть отъ пллноты нежданнаго счастія. Я — управляющій изъ камералистовъ, хмурый, неуклюжій, скучный, казенный — обладалъ такой женщиной, какъ графиня Кудласова. И надо было обладать ею, да надо: иначе такія натуры остаются загадками, томительно раздражающими васъ до изнеможенія, до полнаго паденія силъ, если только поддаться страсти; а не поддаться ей нельзя было.
Но съ перваго же дня я позналъ ту истину, что обладатель такой женщины не перестаетъ быть ея подданнымъ, именно подданнымъ: слово «рабъ» и слишкомъ пошло, да и невѣрно. Такъ допускаютъ до себя «любимцевъ». Только въ минуту забвенія, какъ писали въ старыхъ повѣстяхъ, та женщина принадлежитъ вамъ. Она можетъ считать себя вашимъ другомъ, но подданство ваше отъ этого не исчезаетъ. Въ тотъ же вечеръ я уже видѣлъ, что графиня нисколько не притворяется, не нринимаетъ со мною подставнаго тона при людяхъ. Нѣтъ, такой она осталась нѣсколько лѣтъ. Она нисколько не притворялась, говоря мнѣ «вы, Николай Иванычъ» и бесѣдуя со мною во всеуслышаніе о разныхъ разностяхъ. На «ты» мы съ ней не были никогда и по сіе время не состоимъ. Она постаралась, молча, безъ всякихъ лишныхъ объясненій, показать мнѣ, какъ пойдетъ наша жизнь въ Слободскомъ. Эта жизнь не должна быдла ничѣмъ разниться отъ того, что было до сцены въ уборной. Точно такъ же я давалъ утромъ урокъ Наташѣ, завтракалъ вмѣстѣ, потомъ я шелъ въ контору, оттуда — обѣдать; а послѣ обѣда начиналось мое обучеьіе пѣнію и языкамъ. Во время уроковъ никакой ласки, никакого страстнаго взгляда графиня не позволяла себѣ. Она занималась со мною усердно, кротко, добродушно, говорила постороннія вещи и не задавала мнѣ почти никакихъ интимныхъ вопросовъ. Спрашивать ее о чемъ-нибудь — я не смѣлъ Такъ-называемыхъ «лирическихъ порывовъ» она точно и не знала совсѣмъ: ни возгласовъ, ни вздоховъ, ни нѣжныхъ именъ, ничего… Но мнѣ было хорошо около нея: я чувствовалъ въ ней что-то могучее, искреннее, смѣлое, благосклонное. Вотъ это слово — самое подходящее къ тогдашнему моему ощущенію.
За то одна минута настоящихъ ласкъ приводила меня въ то же полубезуміе, какое я испыталъ, когда двѣ руки внервые обвили мою шею.
Но не больше, какъ чрезъ недѣлю, въ одну изъ такимъ минутъ я не выдержалъ и назвалъ ее «мученицей».
Она даже разсмѣялась и шутливо спросила меня: «Это почему такъ?»
Я разсказалъ ей все, что видѣлъ ночью изъ коридора.
Лицо ея тотчасъ же затуманилось, но нисколько не измѣнившимся тономъ она отвѣтила:
— У графа бываютъ припадки, но онъ лечится и вылечится.
Какіе «припадки», она мнѣ не объяснила и дальше объ этомъ разговоръ не пошелъ.
«Онъ вылечится». Стало-быть, онъ не пьяница, стало-быть, она не терпитъ униженія: вотъ что я узналъ, и это меня не особенно утѣшило. Всякій разговоръ на тему нравственныхъ страданій дѣлался нелѣпымъ, а если и можно было заговорить, такъ о страданіяхъ мужа.
Я переживалъ тотъ періодъ страсти, когда ни одинъ любовникъ не думаетъ о мужѣ, особливо если его нѣтъ на глазахъ. Ни единой мысли о томъ, — что мы дѣлаемъ, мнѣ не явилось. Графиня похвалила меня потомъ за такой крѣпкій сонъ совѣсти: она объяснила его моей «неиспорченной натурой».
Что жь, я въ самомъ дѣлѣ быть неиспорченъ; но далеко не ушелъ съ моей «натурой». Я продолжалъ не думать о графѣ. Графиня получала отъ него письма, но ничего мнѣ объ нпхъ не говорила, точно будто мужа и на свѣтѣ нѣтъ. Съ каждымъ днемъ она становилась усерднѣе въ обученіи меня всякой всячинѣ.
Въ библіотекѣ слободскихъ хоромъ она подвергла меня еще новому испытанію: вынула большую коллекцію гравюръ и начала просматривать ихъ со мною. Тутъ я выказалъ такую же невѣжественность, какъ и по части музыки. Только по слухамъ зналъ я имена Рафаэля, Микель-Анджело, Рубенса; копій никакихъ не видалъ и
