я вижу все остальное»[269].
Еще до Льюиса эта мысль нашла выражение в трудах Гилберта К. Честертона. После периода агностицизма направление духовного пути Честертона резко изменилось в 1903 году. Тогда он опубликовал в газете статью, объясняющую, почему он и многие другие стали относиться к христианству с глубокой интеллектуальной серьезностью: «Мы вернулись к нему, потому это вразумительная картина мира». Честертон понял, что для проверки теории нужно прибегнуть к наблюдениям: «Лучший способ понять, подходит ли пальто человеку, – это примерить его, а не измерять человека и пальто по отдельности». Позволим Честертону объяснить это самому:
«Многие из нас вернулись к вере. И вернулись мы к ней не под впечатлением от того или иного довода, а потому, что признанная теория работает повсюду, как и пальто, когда оно пошито по размеру, подходит в каждой своей складке… Мы надеваем теорию, как волшебную шляпу, и история становится прозрачной, как стеклянный дом»[270].
Аргумент Честертона состоит в том, что христианское мировоззрение оказывается столь убедительным в силу своей цельности, а не благодаря каким-то частностям. Отдельные наблюдения не «доказывают» истинность христианства, скорее, христианство подтверждает себя своей способностью осмыслять эти наблюдения. Честертон излагает это в предложении, отсылающем к индуктивному мышлению: «То или иное явление не является подтверждением религии, но религия способна его объяснить». По мнению Честертона, о хорошей теории – научной или религиозной – следует судить по ее способности проливать свет на то, что мы видим в окружающем мире и переживаем внутри себя.
Аналогичную точку зрения мы находим в трудах Дороти Л. Сэйерс, которая пришла к убеждению, что христианство, по-видимому, предлагает «единственное интеллектуально удовлетворительное объяснение Вселенной»[271]. Для христиан вера выходит за пределы логических выводов, тем не менее она подразумевает рациональное обоснование. Это форма обоснованного убеждения – не слепой прыжок в неизвестность, а радостный шаг навстречу более широкой перспективе, частью которой мы являемся.
Но мой интерес здесь не в том, чтобы продемонстрировать правильность христианства, а лишь в том, чтобы указать на две вещи. Во-первых, приверженцы христианства убеждены в его рациональности и в том, что они имеют основания так считать. А во-вторых, Докинз на самом деле не знает, о чем говорит.
Проблема радикальных теоретических сдвигов в науке
Изучая физику в средней школе, я все более осознавал вопиющую несуразность того, чему меня учили. С одной стороны, меня уверяли, что теории современной физики абсолютно надежны, что это самая достоверная форма знания, на которую когда-либо могло рассчитывать человечество. Тем не менее время от времени я попадал в странную сумеречную область, в которой мне приглушенным, заговорщическим тоном давали понять, что «раньше физики верили в то-то и то-то, но сейчас они уже в это не верят». Большинство из таких вопросов были связаны с природой света, что казалось достаточно простым для понимания в шестнадцать лет. Когда-то считалось, что для перемещения света требуется среда, но теперь, в просвещенные 1960-е, в это уже никто не верит. Когда-то люди думали, что свет состоит исключительно из волн, но теперь мы знаем, что он состоит из фотонов. Поначалу я решил, что эти старомодные взгляды восходят к XVI веку. Но ужасная правда вскоре вышла на свет. Новые идеи были взяты на вооружение примерно сорок лет назад. Оказалось, что «когда-то» означает «совсем недавно».
Проблема «радикального теоретического сдвига» в науке не может быть достоверно изучена в рамках самого научного метода. Невозможно предполагать, что сегодняшнее научное знание будет ориентиром и дальше или что современным научным теориям будут доверять будущие поколения. Бесспорно, такая уверенность существовала в конце XIX века[272]. Стабильность теории считалась признаком ее истинности, но это оказалось лишь самоуспокоением.
Многие известные ученые XIX века считали, что все, что стоит знать, уже известно. В 1871 году Джеймс Клерк Максвелл (1831–1879) выражал недовольство господствовавшей тогда идеей, что физика открыла все, что можно узнать, и все, что ей осталось, – уточнить кое-какие переменные до следующего десятичного знака[273]. Макс Планк (1858–1947) рассказывает, с какой неуверенностью он выбирал предмет для изучения в Мюнхенском университете в 1875 году. Его интерес к естественным наукам был подорван профессором физики этого университета, который заявил, что открывать в этой области уже практически нечего[274]. Роберт А. Милликен (1868–1953), чьи исследования электрона открыли ученым новые горизонты, вспоминает, что в начале 1890-х годов в американских академических кругах физика рассматривалась как «мертвый предмет»[275]. Такие взгляды были широко распространены, их можно было встретить во многих научных трудах того периода. Ведущий американский астроном Саймон Ньюкомб (1835–1909) в 1888 году счел возможным утверждать, что все более или менее важное к этому моменту уже зарегистрировано и измерено, оставалось только обобщить эту совокупность знаний[276]. Конечно, можно открыть еще пару комет, но «общая картина» устаканилась, осталось поработать разве что над кое-какими деталями.
Однако к 1920 году в физике уже вовсю бушевала революция. Великая эпоха «классической физики» закончилась, и наступила новая эра, в которой доминировали квантовая механика, теория относительности и космология Большого взрыва. Но ведь в последние десятилетия XIX века не было и намека на волну перемен, захлестнувшую естественные науки в XX веке. Казалось, в XIX столетии никто и не подозревал, что за масштабные перевороты опрокинут многие из научных убеждений того времени. Теории казались устоявшимися, прочными и неизменными. Столетие спустя, однако, взяли верх новые теоретические парадигмы.
Историки и философы науки составили длинные списки научных теорий, которые в свое время считались наиболее совершенными в описании реальности, но были отвергнуты последующими поколениями в свете новых открытий и более точных измерений уже известного. Некоторые теории оказались удивительно устойчивыми, многие были радикально изменены, а от иных отказались полностью[277].
Вспомним слова Майкла Полани: кое-что из того, во что приходится верить ученым-естественникам, будет отвергнуто, но никто не знает, что именно окажется ошибочным. Как Докинз может быть настолько уверен в своих нынешних воззрениях, когда на протяжении истории одни научные теории постоянно сменялись другими по мере появления лучших подходов? Какой историк науки не знает, как с течением времени обесценивалось знание, считавшееся когда-то надежным?
Таким образом, научные теории носят временный характер: они предлагают, как нам кажется, наилучшее объяснение имеющихся экспериментальных наблюдений. Радикальная смена теории происходит либо тогда, когда находится лучшее объяснение уже известных фактов, либо когда появляется новая информация, заставляющая взглянуть на знакомые феномены в новом свете. Не зная будущего, невозможно однозначно определить, является ли какая-либо теория «верной». Что можно или,
