«бездушных».
«Бездушными» в дивизии называют операторов БПЛА.
– Пусть попробуют все виды боеприпасов на нем. Потренируются.
– Разрешите, товарищ полковник? – встревает дежурный.
Оба полковника, командир дивизии и командир полка, оборачиваются на дежурного.
– Валяй, – говорит комдив.
– Справа от оврага, – Аляска указывает место, о котором говорит дежурный, – 817-й полк. Они осматривали подбитые танки. Короче, их сапер прокрался на нейтралку, влез в открытый люк и взорвал этот танк.
– Чем взорвал? – удивляется комдив.
– Две «монки», граната сверху плюс запал, – похоже, дежурный капитан рассказывает о подвиге сапера из соседнего полка с удовольствием, – не на чем тренироваться «бездушным».
Комдив оборачивается к Аляске и обеими руками тянет карту влево.
– Готовьтесь через полосу 817-го полка заводить третий батальон. Как выполните сегодняшнюю задачу, третий батальон встанет в линию с остальными. Без уступов. По ЛЭП!
Что еще говорит Аляске комдив, Проза не слышит, он украдкой открывает карту на смартфоне и повторяет жест комдива, сдвигает овраг в сторону, находит обозначение ЛЭП. Косится на стену, чтобы привязать нарисованные опорники к конкретным точкам на электронной карте. Полк наступает с севера на юг, поэтому на стене карта перевернута относительно карты смартфона. Проза отключает кнопку компаса и вертит изображение. Итак, слева направо: 119-й опорник – хохлы, левый фланг «огненного мешка», куда попал первый батальон утром, 79-й опорник, где пятый батальон меняет первый, и чуть выше 80-й опорник, откуда выносят «двухсотых». Еще выше – большой 120-й опорник, верхний край «мешка», справа высоко, почти у самой ЛЭП, небольшие 121, 122, 123-й опорники гроздью нависают над 120-м. «А где правый край “мешка”?» – не понимает Проза. Дальше – пустошь, треугольник возвышенности, сюда ушла разведка? Еще правее вровень со 120-м опорником 124-й упирается флангом в просеку. Поляна, где стоит взорванный отважным сапером соседей танк, на карте не обозначена, зато видны три озера и за ними небольшие 125-й и 126-й опорники. Овраг глубоко врезается в нашу позицию. Карта уверяет, что никакой опушки, вдоль которой тянутся позиции 817-го полка, нет, лес обозначен сплошной. Проза вздыхает.
17.05
«Я же умер». – Иван очнулся от необычного ощущения вдоль целого левого бока. Что-то с шелестом скользит мимо него, а он этому чему-то мешает, весь такой тяжелый, большой и живой.
«Я живой…» – пульсирующая ноющая боль в руках напомнила о пулевых ранениях.
«А живот? Про внутренности лучше не думать, сколько из меня всего вытекло? Крови и не только. Сейчас я шевельнусь, и меня добьет снайпер. – Иван решает еще поспать. Вокруг тишина: ни арты, не стрелкотни. – Может, я все-таки умер? А что за хрень скрипит рядом, спать мешает?»
Иван открывает глаза. Те же сосновые стволы склоняются над ним, серое небо в вышине. Перед смертью небо голубело. «Сколько же сейчас времени? – Мысль о часах на запястье отдает болью в левой руке. – Лучше не шевелиться! И не думать об этом! Еще немного отдохну».
Иван закрывает глаза и прислушивается: «Где я? Опорник в «огненном мешке» наши вряд ли удержали. Значит, я у хохлов? Они б меня прикопали, чтобы не вонял. Кстати!» Нос заложило, Иван сопит, сморкается, пытается прочистить ноздри. Начинает крутить болью внутренности. Он замирает в надежде унять ее.
«Да, пахнет мертвечиной. В отрубе я пролежал прилично. Снова клонит в сон. Ты дурак? Какой сон?» В плечо утыкается что-то костлявое. Иван открывает глаза. «Мавик—3», без тепляка, весь изломанный, перемазанный в грязи. Оператор предвидел, что коптер подавят РЭБом, и, чтобы не увели, привязал его леской. Сейчас тянет по кустам, сучьям и окопам к себе. А чей коптер? От «Мавика» отламывается очередной крошечный пропеллер о плечо Ивана, и коптер скребется по песку дальше.
«Ухватиться бы за него, записку написать, попросить о помощи – да нечем! И потом, чей это коптер? Обе стороны используют китайские игрушки, обе стороны применяют РЭБ, обе стороны привязывают дроны леской, если лететь на разведку недалеко. Может, в степи это и уместно, а здесь, в лесу, фишка бесполезная». Иван пытается вспомнить: в каком направлении наши? И чувствует, что чудовищно замерз!
«Пулемет у ног, значит, ползти надо назад. От пулемета. Ползти? А как встать без помощи рук и не используя изорванный пресс?» – Иван думает.
Левая рука измочалена двумя пулями, правая – одной, но справа осколки в боку. Иван прислушивается: «Какая из ран болит сильнее? Один хрен! Надо пробовать!»
Он силится перевернуться на левый бок, выходит это с трудом. Его прилично присыпало землей от разрывов. Больно! Иван закусывает губу, стараясь утопить перебитую левую руку поглубже в рыхлый песок, перебирает, сучит ногами, пробует прижать колени к груди. Стылая спина не гнется. В глазах темно. Он ждет, пока боль утихнет, пока вернется способность соображать: «Нет, это не в глазах темно, это – вечерние сумерки».
Через несколько минут Иван упирается лбом в землю, переворачивается лицом вниз и просовывает левое колено под себя, ставит ногу на стопу и… толчком встает, балансирует, стараясь распределить боль в животе на обе ноги. Кровотечение возобновляется. Кровь стекает по бедрам в берцы. Надо поспешить. Иван оглядывается, видит опорник хохлов. Первый, захваченный утром. Искореженные снарядами траншеи. Наши – дальше. «До моего НП метров сто двадцать. Не дойду! – Он шагает, считает шаги, слабеет с каждым шагом. – Девять!» Испарина на лбу, которую не утереть.
– Стой, кто идет?!
Иван силится понять: откуда кричат? Крик на русском, без акцента. Свои?
– Стой, стрелять буду!
Иван хрипит в сторону темнеющего входа в блиндаж. Два наката бревен поперек траншеи, вот и весь блиндаж. Иван сипит, почти шипит:
– С-с-с-с-вои-и…
– Кто свои? Позывной?
– С-с-саноса, ты?
– Ваня? Живой?
Иван, наклонившись вперед, чуть не падает в окоп:
– Да!
Спотыкается о тело убитого. В вечерней тени не понять, наш или украинец, но падать нельзя! И Иван не падает. Обходит покойника.
– Иван! Ты сам как-нибудь, а? – просит Заноза.
Иван не отвечает, он различает белеющее в темноте блиндажа лицо оператора антидронового ружья.
– Мы раненые тут все, неходячие, – говорит Заноза.
Вход в блиндаж перегорожен двумя мертвецами, сложенными друг на друга.
– Обезбол есть? – шепотом спрашивает Иван, переступает через убитых и оказывается внутри.
Три пары обутых в берцы ног торчат из темноты, шевелятся. Живы! Заноза сидит, привалившись спиной к бревенчатой стенке. Обе его ноги выше колен перехвачены жгутами, бинты поверх штанов черные от крови. Бледный как смерть, Заноза баюкает автомат:
– Нету!
– Найди обезбол в моей аптечке. Я не могу, – просит Иван, усаживаясь поудобнее.
Ноги опять тяжелые. Иван закрывает глаза. Чувствует копошение у себя на поясе, Заноза роется в аптечке Ивана. Потом в бедро сверху впивается шприц.
– Ты, если можешь идти, уходи, – в словах Занозы неясная горечь.
– Не дойду.
– Если у тебя только руки, дойдешь.
– У меня живот. – Иван обнаруживает, что сидит в луже собственной крови.
– Мы хохлов ждем, – хриплый незнакомый голос из темноты.
Иван присматривается. На Занозе нет бронежилета. А в левом кулаке товарищ зажимает гранату. Кольцо на месте.
Заноза смотрит на висящие как плети руки Ивана:
– Когда придут, ты меня грудью накрой. Вместе подорвемся.
– Вместе, – соглашается Иван.
Он видит время на часах Занозы: «Выходит, я провалялся в лесу девять часов? Вот и вышел к своим. А толку? Все равно помирать».
Промедол начинает действовать.
– Аляска – сука, – говорит кто-то из раненых, – загнал нас в ловушку.
– С коптера не видна глубина окопов, – возражает второй, – он мог не знать.
– Не жалко им нашего брата, – стонет третий.
– Это – преступление. – У первого раненого перехватывает дыхание, и все молча ждут, пока он успокоится.
В горле у раненого что-то булькает, но, справившись с мокротой, он продолжает:
– Нашего первого комбата помните, как убило? То ж самое было. Атака на неподавленный опорник. Все ж слышали в эфире, как комбат, царствие ему небесное, Аляску матом обкладывал.
– Но комбат пошел… – не соглашается второй, – и подвиг свой совершил, пацанов не бросил.
Иван борется с ускользающим сознанием. Трясет головой и на всякий случай уточняет:
– Меня слышно?
– Да, братан, – говорит третий, который