суровая страна», — признался он однажды. Но он не сдавался. Когда в октябре 1855 г. выяснилось, что вследствие союза англичан с императором и взаимных визитов Бонапарта и королевы Виктории французских изгнанников не хотят больше оставлять на английском острове Джерси (джерсийский губернатор недвусмысленно попросил Гюго покинуть остров), он вместе со всей семьей перебрался на более отдаленный остров — Гернсей.
Когда в 1859 г. императором была провозглашена амнистия и многие изгнанники возвратились на родину, Гюго произнес ставшие знаменитыми слова: «Я вернусь во Францию только тогда, когда туда вернется свобода». И даже когда все его близкие — жена, сыновья, младшая дочь, уставшие от отшельнической жизни на чужбине, — стали один за другим на много месяцев покидать остров ради Парижа, Брюсселя или Лондона, Гюго оставался один в своем добровольном изгнании, длившемся более девятнадцати лет.
Впрочем, по-настоящему одиноким он никогда не был. Своей живой мыслью он охватывал беды, страдания, социальные и национальные трагедии разных народов мира. Именно в изгнании Гюго стал международным трибуном и знаменем для всех тех, кто боролся за свои попранные права. В 1854 г. он выступает с публичной декларацией против смертного приговора, вынесенного американцу Джону Брауну, который пытался поднять негритянское восстание против рабовладельцев. В эти же годы он ведет переписку с Гарибальди, деятельно поддерживая замечательного итальянского революционера. В 1861 г. следует новая декларация Гюго в защиту мексиканцев, осаждаемых французскими войсками императора, после чего одна из мексиканских газет с гордостью заявляет: «Лучшие люди Франции с нами. У вас — Наполеон, зато у нас — Виктор Гюго».
В 1863 г. к Виктору Гюго обратился Герцен, уже раньше вступивший с ним в переписку, приглашая его принять участие в издании русской «Полярной звезды», выходившей в Париже. Теперь Герцен просил поддержать его в борьбе за восставшую против русского самодержавия Польшу: «Великий брат, на помощь! Скажите слово цивилизации!», — взывал он к поэту. И Гюго немедленно откликнулся обращением «К русской армии», в котором он призывал русских солдат отказаться от сражения с восставшими поляками и повернуть свои ружья против царского деспотизма.
В 1867 г. Гюго отвечает на призыв критских патриотов, протестуя против угнетения турками критского народа. В 1868 г. он с энтузиазмом приветствует революцию, вспыхнувшую в Испании. В 1869 г. председательствует на втором международном съезде «Друзей мира» в Лозанне, где он провозглашает, что «республика и социализм — это одно и то же», и приветствует «будущую революцию». В 1870 г., выступив в защиту патриотов Кубы, Гюго произнес знаменательные слова о том, что «ни одна нация не имеет права накладывать свою руку на другую нацию… Никакой народ не вправе владеть другим народом, так же как никакой человек не вправе владеть другим человеком»[50].
Долгий период изгнания оказался для Гюго необычайно плодотворным. По вдохновению, плодовитости и творческой мощи Гюго этих лет не без основания сравнивали с Бетховеном и Вагнером. В особенности это касается поэзии. С тех пор как он покинул Францию, им были написаны сотни страниц «Возмездия», закончен двухтомный сборник «Созерцаний», создано множество стихов, вошедших впоследствии в сборники «Четыре вихря духа», «Песни улиц и лесов», «Вся лира» и еще тысячи других, которые составят трехтомную «Легенду веков». Жан Руссело рассказывает, что Гюго сочинял, находясь в движении, повторяя вслух отдельные стихи и рифмы; писал он, стоя у конторки, скрипучим гусиным пером, разбрасывая по всей комнате бледно-голубые или светло-желтые листки бумаги, «словно бог, который устремляет свои молнии, не заботясь о том, куда они упадут»[51].
В сентябре 1852 г. Беранже писал Гюго: «Вы, мой дорогой поэт, Вы в новой фазе поэтического вдохновения. О, мой друг на берегу океана, глядя на Францию, пойте, пойте еще!»[52]
После публикации «Возмездия» Гюго возобновляет старый замысел создания лирического сборника, который еще в 30-е годы он хотел назвать «Созерцания Олимпио». В окончательной редакции сборник, увидевший свет в 1856 г., называется просто «Созерцания» и включает в себя два тома, первому из которых автор дает подзаголовок «Некогда» (1831–1843), а второму «Ныне» (1843–1856).
В отличие от «Возмездия», созданного как бы на одном дыхании и на едином пафосе гнева и возмущения, «Созерцания» составлены из поэм и стихотворений, которые рождались на протяжении двадцати пяти лет жизни поэта. Сборник отличается поэтому поразительным многообразием мыслей, чувств и переживаний и считается самым полным и значительным из лирических произведений Гюго. «Книга эта… медленно зрела и росла в сознании автора. Сама жизнь вложила ее в сердце писателя, куда капля по капле просачивалось все им пережитое и выстраданное… Это, в сущности, все впечатления, все воспоминания, все события, все смутные призраки, радостные или скорбные, что хранятся в памяти… Книга начинается с улыбки, продолжается рыданием и кончается трубным гласом Страшного суда» (12, 281), — пишет Гюго во введении к «Созерцаниям» (1856).
Книга «Созерцаний», обращенная, таким образом, к переживаниям и воспоминаниям поэта, является его подлинной духовной биографией 30–50-х годов (хотя, в известной степени, восстановленной позже, так как Гюго часто ставил произвольные даты под стихотворениями сборника).
Первые стихотворения «Созерцаний», написанные поэтом задолго до изгнания, не отличаются по своему поэтическому мироощущению от его лирических сборников 30-х годов. Это все тот же живой и красочный мир, полный живописных пейзажей, цветов и птиц. К стихотворениям, которые полны улыбки, как Гюго говорит в предисловии, относится прежде всего шутливая «Старая песня о молодых днях» (Париж, июнь 1831 г.), где рассказывается о шестнадцатилетнем поэте, который гуляет вдвоем с прелестной Розой и не слышит ни голосов леса, ни соловьев, ни журчащих ручьев, и не видит ни белых рук, ни огня, ни очарования девушки.
Росинки жемчугом горели,
Лес предлагал тенистый кров,
Все соловьи для Розы пели,
Я слушал пение дроздов.
Шестнадцать мне. Я строгих правил.
Ей двадцать лет. Полна огня.
Хор соловьиный Розу славил,
Дроздами был освистан я.
(587. Перевод М. Кудинова)
Улыбка поэта сказывается здесь в красноречивом сопоставлении: с одной стороны, все очарование природы и красоты, вступающих в заговор против юноши (росинки, соловьи, сверкание и журчание воды, тенистый кров леса и прелестная Роза), с другой — «вяло рассуждающий», «рассеянный», «освистанный дроздами», «хмурый» и «лишенный сметки» поэт, который, только выйдя из леса, понимает, что нет никого милее девушки, прелести которой он не заметил. В поэтической манере «Созерцаний» поэт отдает предпочтение рельефу и пластике
