она находила дурной или непочтительный взгляд. Даже вздох в ее глазах мог оказаться оскорбительным. Весь дом должен был нескончаемо хлопотать вокруг нее одной. Надуманные головные боли, фальшивые обмороки, «смертельные» недомогания. Домашний лекарь Мерригар за короткий срок буквально превратился в одну из ее комнатных девушек. Сновал среди юбок и порой даже ночевал в покоях своей госпожи, чтобы явиться по первому зову и не заставлять себя ждать.
Пожалуй, единственные, кто выносил общество матери с минимальным ущербом — это Розабелла… и Доротея, разумеется. Доротея… впрочем, что с нее взять… А Розабелла все скрывала за своей непосредственной веселостью. Принимала так, будто это не стоило труда, но Фацио в это не верил. Сестра была подвижной, любознательной, живой, со своим характером. Она росла и расцветала. И все шло к тому, что однажды они попросту начнут меряться нравом: мать и сестра.
Конечно, мать прекрасно знала, кто к ней пожаловал, слышала шаги, но не показала виду. Не повернулась, не подала руки. Фацио понимал, что встретит подобный прием. После вчерашнего происшествия все было более чем предсказуемо. Впрочем, плевать. После кошмарной почти бессонной ночи на это не было сил. Он едва стоял на ногах. Все остальное — досадные мелочи.
Он поравнялся с креслом, поприветствовал мать поклоном и встал рядом, заложив руки за спину и глядя вдаль, на бирюзовые воды бухты Щедрых Даров.
— Доброе утро, матушка. Рад найти вас в добром здравии.
Разумеется, молчание… Фацио точно знал, что если повернет голову, увидит колкие льдистые глаза, поджатые губы, нервно трепещущие тонкие ноздри. Он видел все это тысячу раз. И крайнюю степень этого немого укора едва ли можно демонстративно сделать еще глубже.
И он тоже замолчал, щурясь на солнце. Рассветы над бухтой Щедрых Даров были особенно красивы. Солнце появлялось из-за утеса, будто выкатывалось из пещеры. И тогда вода окрашивалась всеми оттенками: от золотисто-розового до пронзительно лазурного. В полдень море становилось ровным и каким-то плоским, и бухта теряла это утреннее очарование. Вот и сейчас эти волшебные краски уже таяли.
Мать все же не выдержала. Процедила, не поворачивая головы:
— И это все? — она сделала многозначительную паузу. — Все, с чем ты пожаловал с утра? Скупая формальность — вот все, что ты можешь предложить убитой горем матери?
Фацио стиснул зубы, прекрасно понимая, что разговор ожидает неприятный. Но в этот раз мать напрасно старалась.
— Вы несколько сгущаете краски, мама.
Она все же оперлась о подлокотник и повернулась, поднимая голову. Светлые волнистые волосы свободно рассыпались по плечам, делая ее почти юной. Мать все еще была красива до немого восхищения, молода, несмотря на проступившую седину. Все портила лишь эта уродливая черная шемизетка, натянутая до самого подбородка. Теперь черная. Прежде они были какими угодно, всех возможных цветов, кружевные, шитые золотом и серебром, украшенные жемчугом. Но эти, черные, были возмутительно уродливы и повергали в какую-то странную тоску. Порой казалось, что мать в них задыхалась. Но никогда, сколько Фацио себя помнил, он не видел ее с открытой шеей — неизменно драпированная до самого горла, как монашка неведомого ордена. Мальчишкой, он постоянно порывался спросить, но так и не осмелился, боясь оказаться бестактным или непочтительным.
Мать, наконец, разомкнула губы:
— Сгущаю… — она сокрушенно покачала головой. — Конечно… как же еще это назвать. Меня чуть не покалечили, сын. Но для тебя это не причина.
— Матушка…
— Мне едва не откусили палец! Это отвратительное жуткое чудовище! И ты позволил…
Фацио повернулся:
— Матушка, вам бы тоже не пришлось по нраву, если бы в вас бесцеремонно ткнули пальцем. Лисица — такой же зверь, как и прочие. И, как у любого зверя, у нее есть природные инстинкты. Своего отвратительного кота вы не позволяете задеть даже взглядом.
Та закатила глаза:
— Как ты можешь сравнивать?! И так говорить! Отвратительного? Фацио, у тебя нет сердца! Впрочем, чему удивляться, имея такого отца. Но уважение к матери, коротая родила тебя… Разве много я прошу? Золотко — настоящий аристократ. Тонкое деликатное животное, которое никогда не позволит себе лишнего. Наброситься? Искалечить? Да это же немыслимо! За всю свою жизнь он не оставил царапины даже на последней служанке!
Она вдруг переменилась лицом, решительно поджала губы. Тонкие пальцы сжались на бархатном подлокотнике:
— Итак, я понимаю, что ты ничего не сделаешь.
Фацио вновь посмотрел на море:
— Не вижу повода. Я уверен, что моя невеста сделала выводы. Впрочем, как и вы, матушка.
— То есть, ты позволишь этому чудовищу спокойно разгуливать по нашему дому?
— Именно так.
— Я решительно против. Ты должен вышвырнуть его!
— Нет.
— Почему?
Фацио скрестил руки на груди. Болела даже кожа, будто все тело били железным прутом. Он все еще не мог привыкнуть к этой боли. Можно ли вообще к ней привыкнуть?
— Я дал слово девице Ромазо. Что не разлучу ее с этим животным. И она мне поверила.
— И неужели ты намерен его сдержать?
— Да, матушка.
— В ущерб мне?
— Не драматизируйте. Зверь не наносит вам никакого ущерба. Вы любите своего кота, моя невеста любит свою лису. Я не вижу здесь ни малейшего различия. Или вы считаете, что слово владетеля Альфи можно нарушить?
Мать покачала головой:
— Нет, но…
— Значит, тема исчерпана. Вчера я не позволил вам прилюдно отдать распоряжение, которое был бы вынужден тут же отменить. Ваша честь не пострадала.
Она поерзала в кресле, выпрямилась:
— Так зачем ты ее привез? Эту девицу Ромазо?
Было глупо надеяться, что этого разговора удастся избежать. Мать не отстанет. Но посвятить ее в истинную причину не представлялось возможным. И оставалось лишь уповать на то, что слухи все же не докатятся до Альфи. Иначе будет слишком много визга.
Фацио вновь повернулся к матери:
— Я счел это необходимым.
Она сглотнула, голос треснул:
— Пусть так, раз ты не считаешься с мнением матери… ты здесь господин. Но почему ты привез эту дурнушку? Я выбрала другую Ромазо. Ту, которая тебе больше подходит.
Фацио даже усмехнулся:
— В вас говорит женская ревность, матушка. Только слепой назвал бы мою невесту дурнушкой. Вы просто не рассмотрели ее должным образом. Но у вас для этого будет достаточно времени. Старшая Ромазо оказалась не так хороша, как сулил портрет.
Фацио не лукавил. Джулия Ромазо оказалась единственной женщиной, к которой его взгляд притянуло, будто магнитом, и это новое ощущение настораживало и злило.
