абсолютно не готовилась к этому спичу. Они меня слушали – знаете сколько? Четыре часа. Надо отдать им справедливость.
Вот Святослав часто говорит, что в советские времена было много хорошего. Иногда соглашаюсь с ним, иногда возражаю: «Ты не знаешь всего плохого». То, что они меня слушали четыре часа подряд, было из разряда очень хорошего.
Я тогда боролась – если можно бороться с молчащими людьми – за правду науки. И, как выяснилось, довольно успешно – на что я не очень-то рассчитывала. После встречи в ЦК меня препроводили к президенту Академии медицинских наук Блохину. Сотрудники ЦК подумали, что, не будучи специалистами, что-то могли не понять в моих словах. Но перед этим Данилов мне сказал: «Мы вас пригласили, чтобы рекомендовать на пост заведующей отделом науки ЦК. От таких предложений не отказываются, но, судя по всему, это вас не прельщает». Я согласилась, что не прельщает. Блохин тоже слушал меня больше двух часов – он умел слушать, это был один из первых его сроков как президента, и перед ним я тоже нарисовала свою политику исследования мозга. После чего мне предложили назвать административную должность и место, где бы я хотела работать, причем в Москве, что считалось заманчивым. Я просила подождать: все места заняты, чужого мне не надо. Ответ: это вас не должно беспокоить; если такого места или структуры нет – мы организуем.
Я посоветовалась с Всеволодом Ивановичем. Сначала он, москвич по рождению, сказал: только не Москва. Для меня это было прекрасно – я, как убежденная ленинградка, уезжать из своего города не собиралась.
Почему он был против Москвы?
По-моему, он просто не сообразил: речь шла и о том, что мой муж может возражать против переезда в столицу. И на этот счет предупредили: «Не беспокойтесь, уладим». Всесильная же организация ЦК. Всеволод Иванович этого не учел, равно как и я поначалу. Через некоторое время он передумал, очень захотел в Москву, но было поздно. Уже я от нее отказалась, и машина завертелась. А завертелась она вот как.
Я была хорошо знакома с директором Института экспериментальной медицины Дмитрием Андреевичем Бирюковым. Он был моим оппонентом на защите кандидатской диссертации, а вечером пришел к нам домой, в ту самую комнатку, чтобы отметить это событие, и познакомился с моей школьной соученицей Ниной. Вскоре женился на ней. Мы почти подружились домами. В жизни я не единожды нарушала всякие табели о рангах. И когда президент АМН сказал мне, что приедет в Ленинград представлять меня Бирюкову – чтобы создать в ИЭМ отдел под моим началом, я возразила – зачем, Бирюков и так меня знает. Оказалось, что это официальная процедура, которую – если меня захотели внедрить в институт – надо соблюсти. Действительно, Блохин приехал к Бирюкову и довольно долго в моем присутствии объяснял ему, с какой целью меня надо взять. Бирюков почтительно слушал и соглашался – как опытный директор он знал весь этот политес великолепно. Но я и дальше совершала такие мелкие ошибки. Например, сразу пришла работать в ИЭМ, не дождавшись конкурса, – меня же пригласили, обещали свободные ставки с правом самой набирать сотрудников, с перспективой получить деньги на оборудование, о чем в Нейрохирургическом институте я не могла и мечтать. При этом Дмитрий Андреевич охлаждал мой пыл, мол, лишнего не получишь: ставки дают, и хорошо. Жизнь так сложилась, что дали и денег на оборудование, и ставки прибавляли, – у меня в конце концов образовался очень большой отдел в ИЭМ. Но с конкурсом тоже был политес, чего я не поняла.
Я повторила эту ошибку через несколько лет, когда решила пригласить в ИЭМ зарубежных гостей: пусть посмотрят, что мы делаем, и расскажут о своих работах, чтобы наши услышали, что делается в мире. Приехал Грей Уолтер, другие крупные ученые. Я с ними познакомилась в Англии, и они откликнулись. Почему-то я и не подумала попросить Дмитрия Андреевича Бирюкова как директора открыть эту самую конференцию. Мне казалось: зачем, ему же скучно будет, он занимается экспериментальной физиологией в совершенно другом плане. Пригласила его только на вечерний банкет. И он, обожавший банкеты, отказался. Я далеко не сразу поняла, что от обиды: ведь он так хорошо меня принял в ИЭМ – и вот благодарность! Потом он мне все это популярно разъяснил: «Ладно, ты (он всех нас называл на «ты») не пригласила меня, но как ты могла не пригласить Петра Кузьмича Анохина?»
Анохин считался нашим самым крупным физиологом, впоследствии стал академиком. Но дальше – в Москве был симпозиум по нейрофизиологическим механизмам психической деятельности. На этом симпозиуме я выступала с Греем Уолтером, и Анохин хотел куда-то с нами пойти. Опять же, мне было не жалко, я просто не понимала – зачем это ему?
В свое оправдание скажу, что была последовательна. Уже став директором ИЭМ, всячески избегала открывать конференции, которые устраивал какой-нибудь отдел. А сотрудники буквально требовали этого. Я говорила – это же не мое, не моя специальность, почему я должна вместо вас говорить умные слова? Хотя к тому времени я эти умные слова уже знала, прониклась тематикой института очень всерьез. За редким исключением, приходила коротко поприветствовать участников. Но я всегда считала, что если, скажем, отдел биохимии устраивает свою конференцию, – пускай заведующий этим отделом, крупный ученый, сам ее и ведет.
А откуда у вас было такое отношение к политесу – усвоили деловой английский стиль?
Может, немножко и это, а может, и другое. На протяжении многих лет, с пятьдесят четвертого по шестьдесят второй, работая в Институте имени Поленова заведующей лабораторией и даже заместителем директора, я была предоставлена сама себе. Мною никто не командовал. И перескочив на уровень ИЭМ – старинного учреждения, со своими традициями и правилами поведения, я этих конкретных правил не усвоила. Подчинение считалось обязательным для ученика. Предположим, если профессор назначает встречу с чтением моей рукописи, не явиться или сказать, что в это время ты занят, было немыслимо. А Дмитрий Андреевич Бирюков был моим директором, но не учителем.
Вы говорили, что женщине в науке нужна страховка. Вы сталкивались с мужским шовинизмом в научной среде?
Сталкивалась.
Когда в большей мере: в начале карьеры, в продолжении? Или формы были разные?
Были разные формы и волны. На каждой ступени обязательно сначала волна неприятия, потом уже признания. Могла быть и еще волна, но уже на другом базисе. Самое, наверное, яркое проявление мужского диктата, это когда тот же Данилов – после смерти Бирюкова – по сути заставил меня возглавить Институт экспериментальной медицины, что не входило в мои планы. Но он и слушать не
