class="p1">— Верю, Валь, — отвечаю тихо и с улыбкой. Всегда и во всем, безоговорочно. Как всю жизнь брату. — Ну все, не отвлекаю. Пиши, ладно?
— И ты, — отвечает коротко и отключается, а я потягиваюсь и иду в ванную в приподнятом настроении.
Личное общение, конечно, в сравнение не идет, но и разговор по телефону значительно улучшил мое душевное состояние. Наверное, можно и так. Наверное, и этого будет достаточно.
— Ну, что? — бодро осведомляется Смолин, когда я появляюсь в гостиной. — Завтрак и в ломбард?
— Да, только… не очень хочу в ресторан.
— И не получится, — улыбается. — Там уже идут приготовления к банкету. Море цветов и все прочее. Кафе, у меня есть как раз по пути.
Заезжаем в довольно милое заведение. Ничего особенного, но атмосфера приятная, персонал приветливый, а выпечка так вообще божественная.
— Я так растолстею и быстро, — откидываюсь на спинку диванчика, объевшись.
— Я поначалу тоже приналег, — хмыкает Смолин. — Но… все рано или поздно приедается.
Улыбаюсь, но ощущение, будто ножом по сердцу полоснули. А я? Что до меня?
— Поехали? Пока я не взяла с собой.
По дороге пытаюсь нарисовать кулон со слов поисковика, но «круглый с крышкой» — так себе описание. Еще и что-то противно скребется в голове, будто какая-то мысль пытается прогрызть себе путь, аж голова начинает болеть.
Когда заходим, мужчина подскакивает со стула из-за стойки, усмотрев богатых клиентов, громко здоровается, а мы с каменными лицами начинаем разглядывать украшения и часы под стеклом. Господи, каких там только нет… и бижутерия, причем, весьма посредственного качества, и ювелирные, явно не дешевые экспонаты. Но лишь одно притягивает мой взгляд. Душа покрывается коркой льда, а сердце рвется пополам, как тончайший лист бумаги.
— Это, — говорю глухо, с небольшой хрипотцой, тыкая пальцем в стекло.
— О, прекрасный выбор! — потирает ручки продавец. — Антиквариат! Только посмотрите на этот орнамент! Потрясающая филигранная и очень качественная работа!
Он деловито достает кулон и перекладывает его на бархатный коврик.
— Откуда он у Вас? — спрашиваю жестко.
— Что? — бормочет продавец и тянется рукой к цепочке, чтобы убрать украшение, но Смолин хватает его за запястье и прибивает к стеклу.
— Отвечай, — приказывает грубо.
— Ай, да что вы себе позволяете?! Отпустите! Немедленно, я сейчас вызову охрану!
— Отвечай, — шипит Смолин сквозь зубы.
— Это кулон моей бабушки, — нагло вру, глядя продавцу в глаза. — Тот самый, в котором ее похоронили. Поверьте, я узнаю семейную реликвию. Сравнить с фотографиями из семейного архива также не составит труда. Спрашиваю в последний раз и вызываю полицию. Откуда он у Вас?
— Ну, урод, — сквозь зубы цедит продавец. — Принес один! Кладоискатель, что б ему! Чернокопатель он, вот кто! К нему все претензии! Мне что принесли, то и продаю!
— Значит, так, — отпускает его руку Смолин. — Имя, адрес, телефон. Все, что знаешь. И кулон, само собой.
— Понятия не имею, где живет и остальное! Знаю только, что копает! А где — не мое дело вообще!
— А так? — Смолин достает бумажник и бросает рядом с кулоном несколько пятитысячных купюр. Просто бросает, не считая даже. Так… беспечно. И совершенно излишне: информация абсолютно бесполезная.
— Александр, живет через три дома отсюда, — тараторит продавец, забирая деньги. — Там, где клумбы с бегониями с торца, не пропустите. И там спросите копателя, уж точно подскажут.
Я аккуратно беру в руки кулон и выхожу на воздух, сжимая его в кулак и проваливаясь в воспоминания.
— Как тебя зовут? — спрашиваю тихо, когда девушка немного успокаивается.
— Люба, — отвечает через всхлип. — Любовь… — добавляет печально. — У нас на деревне моего возраста через одну либо Любовь, либо Надежда. А Вер нет. Все только любят или надеются.
— На деревне? — переспрашиваю.
Не очень-то она похожа на деревенскую. Черты лица может и простоваты, а вот ее мобильный на тумбочке, явно не свои ресницы и губы говорят об обратном.
— Масловка. Рассказать, почему Любы, да Нади?
— Расскажи.
— Через реку коттеджный поселок. Для богатеньких. Давно уж так соседствуем. Я на обоих берегах побывала. И знаешь, что?
— Что?
— В старом бабкином доме лучше. Всегда лучше там, где тебя искренне любят, а не только делают вид. Где не прикрываются деньгами и связями, где всего этого попросту нет. Я так хочу обратно, но он не отпустит меня… ни за что не отпустит!
— Эй, тихо, — оглядываюсь на дверь, а когда возвращаюсь взглядом к девушке, она пытается снять с безымянного пальца правой руки кольцо, но из-за отека не получается.
От бессилия она закрывает лицо, но одна рука останется сжатой в кулак. Та, в которой она держит кулон.
— Жестко ты его, — комментирует мое поведение Смолин. — Можно было просто выкупить.
— Не привыкла думать через призму денег, — отвечаю сухо.
— Претензия? — приподнимает брови.
— Факт. Не злись, — провожу ладонью по его руке, от плеча до кисти.
— К этому очень быстро привыкаешь, малыш. Быстрее, чем ты можешь себе представить, — отвечает хмуро.
Садимся в машину. Смолин разглядывает меня, я — кулон. Это точно тот же самый, я очень хорошо его разглядела в ту ночь в больнице. Люба им очень дорожила, бабушкин. Говорила, он ей удачу приносит. Когда в руке сжимает и просит помощи, она всегда приходит. Как пришла я.
Закрываю глаза ладонью и судорожно всхлипываю, не в силах сдержать хлынувшие из глаз слезы.
— Малыш, — шепчет Смолин, поглаживая мое плечо. — Заяц мой, иди сюда.
Он разворачивает меня и притягивает к себе, сам перегибаясь через подлокотник, а я тихо плачу ему в грудь. Так хочется рассказать ему, поделиться, но как? Что он обо мне подумает? Ни за что не поверит, что я не спала со всеми теми мужчинами. Решит также, как поначалу подумал и Валя — за деньги. Но у Невзгодова была возможность проверить, а у Смолина — нет. Господи, сколько же между нами лжи.
Люба… Как она там оказалась? В этой общей могиле, с Мариной и другими девушками. Самый очевидный ответ — по вине бывшего мужа. Того, кто неоднократно доказывал свою жестокость. Или она так и не смогла выехать из города и нарвалась на настоящего маньяка. Когда только она успела передать мой номер другой девушке? Когда успела рассказать свою историю? Я должна выяснить. Но рядом со Смолиным сделать это невозможно.
— Ты чего так расстроилась? — спрашивает ласково, когда я немного прихожу в себя. Я отстраняюсь, а он с нежностью проводит пальцами по моей щеке.
— Сложно… эмоционально, — отвечаю пространно.
— Это да, — вздыхает. — Малышка моя. Не нужно тебе в таком дерьме копаться. На этом личике не должно быть слез. Кишки сводит, когда ты плачешь.
