зайти.
– И получите зачетки, – продолжала вещать из полуоткрытой двери невидимая Клавочка.
– Потом, – солидно бросил Геннадий, и они продолжили свой путь.
С каждым шагом Вероника теряла то, что нужно при любом выступлении: кураж.
Первый раз она читала на семинаре не одно маленькое стихотворение, а целый цикл, мысленно посвященный Геннадию.
Вошел Слуцкий. Все поприветствовали его по-студенчески: не встали, как школьники, а просто чуть приподнялись над стулом. Мастер махнул рукой. Все сели.
– Ну-с, – сказал железный комиссар, – приглашаем нашу Веронику. Не все же ей чужое читать, пусть свое почитает.
Вероника вышла, положила перед собой коленкоровую тетрадку. Все замерли. Обычно поначалу все всегда слушают внимательно, прикидывая, что надо будет сказать при разборе. А потом каждый погружается в свои проблемы, и к концу чаще всего уже ничего не слышат.
Вероника начала неожиданно очень тихо, как бы стараясь тишиной голоса сразу усыпить бдительность слушателей. Почтительно прослушав первое стихотворение цикла, попросили читать громче, и руководитель с этим согласился. Он сам был погружен в свои заботы, а тут еще колыбельную слушать.
Вероника усилила звук голоса и вдруг услышала обидный смешок. Скосила глаза: смеялся Геннадий. Сначала просто подхихикивал, а потом просто в голос. Слуцкий очнулся и попросил тишины и внимания.
Вероника поняла, что она проигрывает, и пошла ва-банк, стала читать так, как она привыкла: громко, уверенно, с выражением, наполняя болью – как вчера говорил Герасим – каждое слово. Стихи были о ее одиночестве, о том, что у нее нет друга, с которым можно поделиться этой болью, не станешь же делиться с тем, кто сам и есть боль. К последнему стихотворению голос звучал уверенно, она говорила о том, что ее любовь и есть ее жизнь. Спасибо судьбе за такую любовь.
Закончила в слезах и тишине. В аудитории повисла неловкая пауза.
Как сказать правду и какую правду – никто не знал. Руководитель попросил обсуждения. Студенты попросили перерыва.
Вероника быстро выбежала в коридор и спустилась вниз. Взяла в деканате под расписку зачетку и спряталась в женском туалете. Слава Богу, было две кабинки и никто не ломился в ее дверь. Когда отзвонил звонок, она вышла и поплелась на свое «аутодафе».
Постояла у дверей, прислушалась, говорили о зимней сессии. Вошла. Геннадия в аудитории не было. На нее никто не обратил внимания. Она тихо села на свое место, достала свою тетрадь и написала слово «Обсуждение». На читках она аккуратно записывала все мнения – так было легче дышать.
Как всегда, мастер предложил кому-нибудь начать. Как всегда, все молчали.
Потом неожиданно встал Герасим и сказал: «Расстрелять соленым огурцом!» И сел. Все засмеялись. Вероника записала эту фразу. Наступило молчание.
– А уточнить, – спросил мастер.
– А я уточнил: соленым.
Опять посмеялись.
– Буду вызывать, – предупредил руководитель. Тогда встала девочка из Белоруссии Алиса и сказала:
– А мне понравилось, – и села.
Опять посмеялись.
Вероника записала Алисин текст, три слова: «А мне понравилось».
Немного разрядилось напряжение. Но все равно все молчали. Тогда руководитель понял, что надо брать бразды в свои руки, откашлялся и слегка тронул тему любви, легко ли, мол, вообще на эту тему писать. Все согласились: нелегко. Потом он зацепился за мысль: «Не станешь же делиться болью с тем, кто и есть боль», и обсуждение покатилось в сторону логического оправдания данной сентенции. Вскоре забыли о Веронике совсем. А она за всеми все писала и писала.
Вышла уже не такая запуганная, как в перерыве. Огляделась, но Геннадия так и не увидела. И внизу в раздевалке его не было. А ей так нужно было с ним поговорить. Мимо прошел Муму, но с ним как раз все было ясно.
Вероника поехала домой, и первый раз за все последние месяцы ее сердце заболело от пустоты ее дома, от того, что некому ей рассказать про успех-провал ее стихов, что никто не ждет ее дома и нет той жилетки, в которую можно излить свои слезы.
Несколько дней Геннадий вообще не появлялся, но ему все сходило с рук. Даже очень строгая проректорша никогда его не ругала, а, наоборот, приносила ему на занятия чашечку растворимого кофе.
Потом пару раз мелькал где-то в отдалении, она поняла: он ее избегает. Еще неделю его опять не было. «Ну просто тургеневская барышня, – думала она, – нежный очень».
И вот – пришел. Она заметила его издали, он сидел с ногами на широком герценовском подоконнике, а рядом прильнула к нему белорусская поэтесса Алиса. Они шушукались, и белоруска хихикала мелко и зазывно.
– Нам надо поговорить, – решительно заявила Вероника, отодвигая белоруску подальше от Геннадия.
Алиса удивилась, но отошла. Геннадий спрыгнул с подоконника и пошел за Алисой. Вероника догнала его и четко произнесла заготовленный текст:
– Ты обращаешься со мной, как с надоевшей женой, а мне надо выяснить наши отношения.
Она понятия не имела, как обращаются с надоевшей женой, и не знала, что ничто так не выводит из себя мужчину, как фраза «надо выяснить отношения».
Овчаренко посмотрел сквозь нее в задумчивости.
«Сочиняет», – поняла Вероника и перестала подходить, благоговейно уважая чужое творчество. Вокруг него вилась Алиса и подкармливала белорусским салом. С ним происходило что-то нехорошее: он постоянно был на взводе и от этого совсем не мог выражать свои мысли. Какая-то беда висела над ним. Вероника это чувствовала и не знала, как помочь.
Спросила соседа по аудитории Батыя, киргиза, – переводчика, в этом году на отделение переводчиков принимали киргизов, – как он думает: может, это творческая депрессия?
Но студент бился над переводом Касынмалы Джантошева на русский язык и не врубился.
Еще через неделю она решилась к нему подойти.
– Ты мне ничего не сказал.
– О чем не с-с-с… – запутался гений.
– О моих стихах.
– Стихи – говно.
– Но я же в них всю душу вложила.
– Если вложила, не говно, – легко согласился Геннадий.
Она очень внимательно посмотрела в его глаза. Зрачков не было. Она не знала, что это такое, но ей стало страшно.
– У тебя беда, – сказала Вероника утвердительно, – я вижу.
– Что. Ты. Видишь? – отрубил Геннадий в три приема.
– Что тебе плохо.
Звонок на лекцию. Разговор прервался. Вероника стала еще внимательнее наблюдать за своим другом. И вдруг увидела, как Батый ему что-то передал: небольшое, из руки в руку. Геннадий сунул это небольшое в верхний карман и полез за деньгами.
Айтматова все читали, и Вероника тоже. Она подлетела коршуном и вцепилась в верхний карман:
– Что там у тебя? Нет, ты покажи, что там у тебя.
Киргиз засмеялся:
– Там ничего, народный обычай.
– Я тоже хочу народный обычай.
– Это мужской, не надо, ты женщин, ты поэт.
Геннадия шатало. Он скрылся в мужском сортире.
Вероника вошла следом за ним. Геннадий наклонился над писсуаром и что-то нюхал. Вероника закричала:
– Ты, что, умереть хочешь? Я не дам тебе умереть
Выхватила порошок и вытряхнула его в писсуар.
– Дура, – зло выкрикнул Геннадий, – это лекарство, я без него умру.
В сортир вошли студенты. Вероника выскочила, не обращая на них внимания. Пробежала по аудиториям и нашла киргиза.
– Что ты ему дал, что ты ему дал? – Она трясла Батыя как грушу, а он только смеялся. Что тут смешного, она не понимала. – Он умрет, да, он умрет?
– Ты сказал – у него депресс, я помог.
– Это наркотик, да? Наркотик?
– Какой такой? – хохотал Батый неприятным смехом.
Вошел преподаватель советской литературы, надо было успокоиться. Геннадий не появился. Вероника еле досидела до перерыва и пошла в деканат. Там как раз была секретарша Клава. На просьбу дать ей адрес студента Овчаренко дала не раздумывая. Раз просит – значит, нужно.
Вероника поблагодарила, потом проверила внизу в раздевалке: куртки Геннадия не было, значит, ушел.
И поехала по адресу: Варсонофьевский переулок – где это непроизносимое место?
Нашла с трудом, где-то среди полуразрушенных церквей большой многоквартирный дом. Пятый этаж без лифта. Позвонила в дверь. Спросила Геннадия. Усталая женщина в поношенном халате и тапках сказала:
– Его нет.
И предприняла попытку закрыть дверь. Вероника вставила ногу. Спросила:
– Когда будет?
Ответ:
– Не знаю. А вам что?
– А мне поговорить…
– О чем?
– Я из института, я думала, он заболел.
– Заболел.
– Он в больнице?
– Еще чего.
– А где он болеет?
– А вам зачем?
– Я его подруга.
– И что?
– Я волнуюсь.
– За себя волноваться надо.
– А я за него волнуюсь…
Длится долгий бессмысленный диалог. И при этом не кончается. У женщины явный интерес к гостье. Наконец прервался вопросом:
– Чаю хотите?
– Очень.
– Ноги вытирайте.
Повернулась и пошла. Вероника за ней.
