не все: пока Геннадий хозяйничал, Димон не только писал романы от женского лица, но и приобщал к эротике дочь Геннадия – двадцатилетнюю Люсю. С молчаливого согласия ее отца. Это был их с Димоном бартер. Тот ему – дочь, Димон ему – деньги на развитие кроличьего бизнеса и часть участка.
Нет, они, разумеется, так трезво и жестко условий не обговаривали – просто однажды Геннадий заехал со своей дочкой к новому знакомому. Люся была хорошенькой.
– В нее все влюбляются, – криво улыбаясь, сообщил Димону кроликовод, – ты, это, смотри, ведь ее много старше, в отцы годишься. Я уже устал от ее парней… Но я сейчас на мели, ведь мы беженцы, из Казахстана, там жить стало невозможно… У меня, кроме Люси, еще двое, всех надо кормить, одевать, сам понимаешь. Она старшая. И сейчас без работы. Окончила училище, на повара училась.
Весь этот разговор Димон потом вставил в свой роман, написанный от лица женщины и рассказывающий в форме дневника о страстной любви «человека из среды искусства» к девушке с менталитетом пэтэушницы. Отрывки он публиковал в своем «Живом журнале», где признавался в любви к певице Пелагее, телеведущей-режиссеру Авдотье Смирновой и тут же излагал историю своей любви к пэтэушнице Люсе.
Психологический эксгибиционизм доставлял Димону удовольствие: пусть такая, но все-таки известность.
Поэтому я знала об их отношениях все.
* * *
Но впервые я узнала о Люсе не из «Живого журнала», который вел Димон, а из собственного сна.
О том, что мы все: я, Аришка и моя подруга – читаем его «любовнические записки», он так и не догадался. Не сговариваясь, мы об этом молчали. Даже Аришка, хотя ее так и подмывало прикольнуться над отцом, ввернув ему его же собственную фразочку, проявила здесь поразительную стойкость.
Но еще до открытия мужниной исповеди в Интернете мне приснилось, что Димон вводит в наш загородный дом девушку, они с ней приостанавливаются на пороге и он, внимательно поглядев на ее профиль, думает: «Чем-то похожи, но жена в двадцать лет была все-таки изящнее, тоньше». Похожи мы с ней были только цветом волос и чуть вздернутыми носами. Я светлая шатенка, она еще светлее, но уже не без химии.
Когда приехал Димон в город, я, улучив момент, когда Аришки рядом не было, сказала: и что за девушку ты ввел в дом?
– Кто донес?! – испугался Димон. – Все врут.
– Мои сны всегда точно показывают что есть, так что никто ничего не доносил. Как зовут?
– Люся.
– Откуда?
– Беженцы из Казахстана. Девушка чудо как хороша. Вокруг нее весь местный молодняк… У нее жених в армии.
– Она у тебя живет?
– Ну… – Димон замялся. – Она мне готовит, убирает…
То есть реклама кроликовода Геннадия сработала. Он получил деньги, а Димон – Люсю. Она стала готовить ему и убирать, а он эротически томиться и потихоньку ее совращать. В ЖЖ Димон написал, что лишил ее девственности: этот пост его был полон стенаний и сожалений об ушедшей юности, о современном распутстве и в итоге об утраченной девственности бытия.
Несмотря на неприятный факт близости собственного мужа с двадцатилетней Люсей, то, как Димон философски перешел от частного к общему, мне понравилось.
А Юлька, тоже читающая дневник Димона, едко съязвила:
– Это еще кто кого, знаешь анекдот про лису, которая себе девственность с помощью ежика возвращала? Уверена, не он первый ее этого сокровища лишил.
С той поры Димон окончательно осел в деревне и в городе проводил всего по несколько часов в неделю.
И вообще перестал ночевать дома.
Но по-прежнему не упускал случая устроить для общих знакомых какой-нибудь «перформанс» на тему: какой я бедный, потому что мне досталась ужасная жена. Правда, общих знакомых у нас было немного: мы как-то разделили свои области дружбы. Но вполне хватало двух жен, чтобы одна из них, позвонив мне, сообщила о какой-нибудь очередной моей отрицательной черте.
Димон обожал рыться в мусорном ведре. Ему нравилось извлекать оттуда выброшенный мной предмет или остатки еды, доказывающие мою неэкономность, бесхозяйственность и легкомысленное отношение к деньгам.
Как-то он извлек свои же рваные носки, устроил скандал, надел носки и, сев в «кадиллак», поехал на день рождения к своему закадычному другу. Вы думаете, в доме не было целых? Да пар двадцать, не меньше! И конечно, назавтра мне позвонила приятельница жены его друга и рассказала, как бы с юмором, что Димон весь вечер демонстрировал гостям свои рваные носки и все жены обсуждали, какая плохая супруга ему досталась. Его жалели. Ему сочувствовали. Меня, разумеется, осуждали.
Но меня все это только смешило.
Димон был в своем репертуаре: он ведь актер, думала я, и привлечь к себе внимание любой ценой вполне в его характере. И пусть.
* * *
Но моя Юлька Димона возненавидела. Иначе как «твой старый козел» она его не называла.
Девушка, которую она видела с ним, была не кто иная, как Люся. Если в главной нашей с ним пьесе я была Мирандой, а он Клеггом, то в пьесе с ней он ощутил себя всемогущим Пигмалионом, человеком из гораздо более высокой среды, причем богатым (на фоне семьи беженцев), с крепкой загородной усадьбой, крутой тачкой и прочая, прочая, прочая…
– Смазливая, вульгарная девка, – сказала Юля. – Когда вы только поженились, я была о Диме лучшего мнения, но он так упал в моих глазах, что вызывает отрыжку. Он ничтожество с гигантскими амбициями!
– Ты не права, – возразила я. – Он интересный человек. И не бездарный. И внешне Люся вполне: роскошная блондинка.
– Правда, в ущерб своей здоровой природной красоте скопировавшая в качестве оболочки стиль гламур, то есть вся такая блестящая и сиренево-розовая. Тьфу, как тупо!
Но личико у нее было и правда хорошенькое: Аришка залезла в почту Димона и показала мне фото. А фигура крепкой деревенской девахи – по контрасту с моей субтильностью и плохим зрением – это для стареющего Димона было что надо.
И даже Димонова главная триада «красота – социальный статус – родословная» присутствовала, правда, в несколько измененном виде. То есть главная ценность – красота – была, как считал Димон, при ней, а социальный статус заменяла молодость. И с родословной все обстояло вполне: среди родни Люси обнаружилась советская кинозвезда. Геннадий и здесь не промахнулся с пиаром, сообщив, что его жена – двоюродная племянница знаменитой актрисы, кумира молодежи восьмидесятых годов прошлого столетия. И Димона в том числе.
В это слабо верилось. Но, впрочем, какая разница? Ведь главное, что поверил Димон.
Он был готов жениться.
И написал мне в сообщении, что это «фатум»: на него обрушилась «огромная любовь».
* * *
Во мне боролись два чувства, причем совершенно противоположные: некоторая горечь отвергнутой женщины и привкус счастья от замаячившего впереди освобождения – Люся разведет нас с Димоном и я наконец вырвусь из лабиринта его витально опасного для меня воображения.
Я ответила в сообщении, что готова сразу дать ему развод.
Подавай в суд, написал он, отстегну вам с Аришкой что по закону.
Я удивилась: может быть, к Димону и в самом деле пришла последняя любовь и он готов ради нее на все?! Суд обязан разделить нашу собственность, и мы с Аришкой должны получить пусть не так много, но вполне достаточно для начала ее самостоятельной жизни и для моего творчества.
В общем, Люсю я, несмотря на полынную горечь от очередного мужского предательства, восприняла как спасение.
Он стал обучать ее английскому и к тому же
