вдруг поняла, что не может без своей коммуналки, без привычного шума в коридоре, без телефона, который, кажется, уже охрип, звоня беспрерывно, но никто из жильцов не подходит, каждый надеется на другого.
Когда-то жильцы единодушно выбрали Лидию Ивановну ответственной по квартире. В глубине души она не могла не гордиться этим званием. Раз в месяц вывешивала на стене в коридоре написанные от руки «Правила совместного проживания»:
«Не включать радио и других музыкальных инструментов раньше восьми утра», «Не говорить по телефону позднее одиннадцати вечера», «Сознательно относиться к местам общего пользования», «Регулярно следить за порядком и чистотой», «Ежедневно выносить помойное ведро» и так далее в том же духе.
Как-то Зина, зайдя к Лидии Ивановне, прочитала эти самые «Правила» и, не скрываясь, расхохоталась.
— Что значит «сознательно относиться к местам общего пользования»? — спросила. — Как это вы понимаете, тетя Лида?
— Тебе этого не понять, — ответила Лидия Ивановна. — Живешь в отдельной квартире, сама себе и бабушка и внучка.
— В отдельной квартире я живу, сами знаете, около четырех лет, — сказала Зина, — но, честное слово, сроду такого не приходилось читать. Какой дурак это все выдумал?
Лидия Ивановна хотела было обидеться, но врожденное чувство юмора победило, и она ответила сравнительно невозмутимо:
— Дурак вот он, перед тобой…
Засмеялась от души, увидев, как непритворно смутилась Зина, вся так и вспыхнула, будто кинулся ей в самое лицо близкий огонь.
Однако Лидия Ивановна продолжала и дальше вывешивать на стене свои «Правила». Квартира была многонаселенной, очень шумной, но жильцы старались выполнять правила совместного проживания прежде всего, может быть, потому, что знали неподкупную справедливость Лидии Ивановны.
И вот она очутилась одна, в отдельной квартире. Здесь было тихо, пусто, сверкали чистотой стены — и ни одного соседа в пределах видимости. Все бывшие соседи разместились неподалеку от Лидии Ивановны, но все-таки уже ускользнув от ее взыскующих глаз, в своих изолированных друг от друга обителях.
Зина Вершилова удивлялась:
— Неужели вам скучно, тетя Лида?
— А ты как думаешь?
— Не знаю. Я вот, как переехала в отдельную квартиру, просто не нарадуюсь! Подумать только, все свое, никто не шебаршит под носом, не ругается, не пристает с разговорами.
— У тебя семья, дети, — внушала ей Лидия Ивановна, — а я одна, как шпуля сломанная. Мне в коммуналке, бывало, казалось, что я тоже не одна, кругом живут все свои, семейные.
— Ну, знаете, — возмущалась Зина, — сравнили!..
А Лидии Ивановне даже домой не хотелось идти. Еще едучи с фабрики в троллейбусе, представляла себе темные окна своей квартиры, где никто ее не ждет, где во всех углах прочно засела тишина, и она медлила, обманывая себя, неторопливо шагала к дому, мечтая хотя бы ненадолго встретить кого-то из прежних соседей, поговорить о чем-либо, чтобы еще ненамного отдалить тот миг, когда она вставит ключ в скважину входной двери.
Иногда в свободные дни, когда, казалось, тишина была особенно плотной, непробиваемой, она отправлялась в центр, к Кукольному театру Образцова. Терпеливо стояла, выжидая, когда стукнет двенадцать часов.
Вместе с нею обычно собиралось много народа, как дети, так и взрослые, тоже стояли, ждали положенного часа. И наконец сбывались их ожидания! Медленно поворачивался золотой петушок, загорались цветные фонарики, мартышка била в литавры, вспыхивали красноватым огнем глаза ослика, лукаво щерилась узенькая мордочка лисы. На всю Садовую раздавалось зычно, весело: «Ку-ка-ре-ку!»
Лидия Ивановна представляла себе, что, должно быть, во всех окрестных домах люди слышат петушиный крик и проверяют по нему часы.
Вспомнилось, когда-то в юности ездила она почти каждое лето к бабушке, в далекое северное село со смешным названием Маечки. Вечерами бежала вместе с девчонками к станции встретить проезжавший мимо скорый Москва — Архангельск. Станция была такая маленькая, что поезда дальнего следования не останавливались на ней. Москва — Архангельск проходил каждый вечер, ровно в девять часов одиннадцать минут, и в окрестных деревнях, заслышав гудок паровоза, проверяли по нему часы.
А она стояла на станции с подружками, ждала, когда покажется вдалеке темная, все нарастающая полоса, обретая по мере своего приближения ясность и выпуклость очертаний. И вот уже длинный, мягко вихляющийся состав мгновенно, стремительно проносится вперед, обдав резкой, упруго бившей в лицо струей воздуха, сверкая рядом освещенных окон, словно чья-то недоступная, неведомая жизнь, которая издали кажется праздничной, необычной…
Девчонки говорили:
— Ты, Лидка, счастливая, живешь в большом городе.
Все, как одна, говорили на «о», и она ловила себя на том, что невольно начинает подражать им, тоже говорит на «о».
Лидия Ивановна вспоминала о давно минувшем времени, и подчас ей думалось, откуда-то из далекого далека, вровень с нею мчится длинный, ярко освещенный поезд, мчится и обгоняет, обдав на миг чужим теплом, чужой незаемной радостью.
На Международный женский день Зина Вершилова собрала гостей.
Само собой, была позвана и Лидия Ивановна.
Сидели за овальным, щедро уставленным различными закусками столом, говорили все вместе, в одно и то же время. Гул стоял в комнате, откуда вынесли и кровать, и шифоньер, и трюмо с тумбочкой, чтобы гостям было попросторней.
Зина подавала на стол всё новые блюда — с пирогами, с холодцом, с заливной рыбой, — кулинарка была отменная, гости ели все охотно, не уставали хвалить Зинино мастерство, а ее муж, щупленький, белокурый, с острым, чутким носиком, довольно потирал ладони.
— Какова у меня жена? — спрашивал. — Что скажете?
И щурил сладкие темно-коричневые, похожие на изюм глаза в смуглых веках с такими длинными ресницами, что девушке впору, но никак не мужику средних лет невзрачной наружности.
Лидия Ивановна поглядывала на него, отмечая про себя его скользящий взгляд, суетливость, нервный, без причины смех.
«И что в нем Зина нашла? — думала. — Чем он ей глянулся?»
Должно быть, не одна она так думала. И толстуха Сергованцева, мотальщица, работавшая на фабрике с незапамятных времен, шепнула Лидии Ивановне:
— А ведь, как я погляжу, вовсе они не пара…
— Ну, почему же? — вяло возразила Лидия Ивановна. Не хотелось говорить неправду, но не могла она оставить Зину незащищенной. — Чем уж он такой плохой?
Сергованцева слегка откинула голову назад, будто старалась получше разглядеть Лидию Ивановну.
— Нечего душой кривить, милка моя, — протянула. — Сама, что ли, не видишь?
…Однажды, тому уже семь лет, пришла к Лидии Ивановне Зина посоветоваться, стоит ли выходить замуж. Сидела, перебирая пальцами снятую с головы косынку, синюю, с розовой каймой, время от времени поднимала на Лидию Ивановну глаза.
— Как быть, тетя Лида?
— А ты любишь его? — спросила Лидия Ивановна.
— Не знаю, — ответила Зина. — Сама не пойму.
— Тогда погоди еще, дождись, пока
