вас, а жёлтенькие и чтоб блестели.
— Обязательно купишь! Когда ты вырастешь, часы будут у всех.
— Правда?
Она потешно заморгала, явно не веря в фантастическое обещание. Я поспешила заверить:
— Конечно, правда. Ведь война закончилась!
Девочка задумчиво потеребила уши своего игрушечного зайца, а я спросила:
— Скажи, ты знаешь Валю Максимову? Она тут живёт?
— Тут. Только мне мама не разрешает с ней играть.
— Не разрешает? Почему?
Личико девочки приобрело серьёзное выражение. На одном дыхании она выпалила:
— Потому что у неё брат шпана. А со шпаной дружить нельзя. Их надо в тюрьму сажать, чтоб не мешали жить порядочным людям.
Я на мгновение растерялась:
— Что, и Валя тоже шпана?
— Не знаю, я же с ней не играю. — Девочка по-взрослому пожала острыми плечиками. — Вы лучше у тёти Дуси спросите. Она с Валей дружит.
— Тётя Дуся — это Валина тётя?
Взгляд девочки наполнился укоризной:
— Тётя Дуся наш дворник. — Тряхнув зайцем, девочка указала на дверь в углу дома. — Она вот там живёт, в дворницкой.
По счастью, дворник тётя Дуся оказалась дома. Звонок на двери не предусматривался, и мне пришлось несколько раз крепко стукнуть кулаком по металлической обшивке с облупленной зелёной краской. Тётей Дусей оказалась довольно молодая женщина с тёмным загаром человека, много бывающего на солнце. Появлению незнакомки она нисколько не удивилась и с ходу спросила:
— Убраться надо?
Мой слух задевает, когда вместо «убрать» говорят «убраться». Бабушка учила, что убраться можно только прочь, а в комнате убирают иди делают уборку.
— Нет, не надо убирать. Спасибо.
Тётя Дуся нахмурила лоб:
— Вы из какой квартиры? Я вас не помню.
— Евдокия, простите, не знаю вашего отчества, я не из квартиры, я из школы.
— Савельевна я, — сообщила тётя Дуся и озадаченно повела плечом. — В школе надо убраться, что ли? Так у вас там свои уборщицы.
— Евдокия Савельевна, я учительница Вали Максимовой. Мне сказали, что вы дружите. Можно с вами поговорить?
— Про Вальку, что ли? Можно. Отчего же нельзя? Конечно можно! Вы проходите, ни к чему через порог балакать, примета плохая.
Посторонившись, она пропустила меня в комнату-крохотулечку, вмещавшую в себя узкую кровать, такую же, как моя, большой деревянный сундук и столик. Вместо окна на стене висела грубо намалёванная картина, где из ярко-зелёного пруда вылезала розовая дебелая русалка с очень крупным хвостом.
— На помойке подобрала красоту, — пояснила дворник, заметив мой интерес. — Вы не поверите, чего только люди не выкидывают. У меня, почитай, вся обстановка с помойки собрана. А в войну я у людей ничего не брала, ни-ни. Даже в пустых квартирах не шарила, не брала греха на душу. Я и икону подобрала в мусоре, — она указала на полку, где в окаймлении вышитого полотенца стояла икона Богоматери с Младенцем на руках. Прямо по центру в доску впился маленький металлический кружок, я узнала бы его из миллиона груд металла.
— Это что, пуля?
— Пуля, — подтвердила тётя Дуся. — Видать, кто-то издевался, хотя, может, эта икона кому-то жизнь спасла, приняла на себя пулю.
— Вполне возможно.
— Да вы садитесь, в ногах правды нет. — Тётя Дуся указала мне на сундук и уселась на койку. — Значит, вы Валина учительница.
— Да. Я пришла узнать о Валиной семье. Не нужна ли помощь? В каких условиях живёт девочка?
— Да какие там условия! — Тётя Дуся шумно выдохнула. — Одно слово — сирота. Много их развелось после войны. Мать в блокаду померла, а на отца зимой похоронку принесли. Остались они вдвоём с братом. Ему в мае восемнадцать сравнялось. Вроде бы как совершеннолетний, но куда там, ума ни капли нет! Вместо того чтоб сестру тянуть, неделями шляется незнамо где. То я его на толкучке видела, в напёрстки играл, то около магазина отирался с бандюганами, что карточки воруют. Помяните мою слово, недолго ему гулять на свободе с такой-то вольницей.
Я слушала тётю Дусю с возрастающим ужасом. Получалось, что одинокий ребёнок брошен на произвол судьбы.
— А почему Валю не забрали в детдом?
Разгладив пальцами складку на юбке, тётя Дуся прищурилась:
— Приходили две женщины, сразу как на отца похоронку принесли. Только Валя с ними не пошла, сказала — с братом жить будет. Ну они и убрались восвояси. С братом так с братом. Есть кому ребёнка досматривать, и ладно. Да я их не виню — детские дома и без того переполнены под завязку, чтоб собирать тех, у кого родня осталась. И Валюшку понимаю, от дома все люди боятся оторваться, хоть кусочек хлебушка, да свой, а с казённым поди знай как сложится.
Я молча уставилась на женщину с натруженными руками, спокойно сидевшую напротив меня.
— Значит, это вы её в школу собирали?
— А кому ещё? Дворники ведь не только тротуар метут, но и всю обстановку в домах понимают. Я каждого жильца как родного знаю. Если надо помочь, помогаю. А как иначе?
— Иначе никак.
С каждой минутой тётя Дуся нравилась мне всё больше и больше. С таким напарником можно и в разведку пойти, и от прорвавшегося десанта отбиться, и на посту в охранении стоять.
— Спасибо вам за Валю, — искренне поблагодарила я. — У неё отличные карандаши и тетради. Лучше всех в классе!
— Да что там тетрадки! — Тётя Дуся заулыбалась с ямочками на щеках. — Я тут одной профессорше по хозяйству помогаю, то окна вымою, то дров принесу или схожу карточки отоварить. Вот у неё и попросила. Профессорша баба добрая, хоть и с тараканами в голове. Узнала, что девчонку в школу надо отправить, и дала без слов. На кой ей тетрадки? Профессор под обстрелом погиб, а дочка на войне санинструктором сгинула. Упокой, Господи, её душу. — Тётя Дуся щепотью перекрестилась на икону с застрявшей пулей. И моя рука невольно потянулась следом за ней, но вздрогнула и осталась лежать на коленях. Заметив, тётя Дуся усмехнулась краем рта.
— Вам, учителям, нельзя молиться — с работы могут попереть, а меня дальше дворников не разжалуют. Поэтому и живу как хочу, ни от кого не таюсь. Я и в церковь хожу, а иной раз на Новодевичье кладбище езжу к могиле генеральши Вершининой. Место там особое, благодатное. Туда со всего города люди едут. Бывает придёшь, посидишь на лавочке, и вся жизнь перед глазами пройдёт. А на душе как хорошо, светло станет! — Она покачала головой. — Нет, зря коммунисты Бога упразднили, без него человек как неприкаянный. А так утром встанешь, попросишь: «Помоги, Господи», и вроде как уже не один-одинёшенек.
Наш разговор принимал опасный оборот, и я поспешила распрощаться:
— Спасибо
