— Какой?
— Что?
— Какой реакции ты ждал?
— Не знаю. Не такой.
— Тебе так важна моя реакция?
Он пожал плечами и немного расслабился:
— Не знаю… нет, я и правда не знаю. Какая разница? Теперь и тебе известно, что я гей.
Она покачала головой и улыбнулась. Подвинулась поближе и погладила его по руке:
— Хенрик, слушай меня внимательно. Среди моих знакомых не меньше полдюжины гомосексуалов. Я знаю, что люди становятся гомосексуальными по разным причинам. Знаю, что есть много видов гомосексуализма. Но ты не вписываешься ни в один из них. У тебя, может, и есть какой-то гомоэротический опыт, но из этого вовсе не вытекает, что ты гей. Я сама… — Она прервалась на секунду, но быстро поняла, что, сказав «а», надо говорить «б»: — Я сама пару раз имела отношения с женщинами. Это было очень приятно, не отрицаю, но я быстро поняла, что мое место в другой команде.
— Ты была лесбиянкой? Ты?
Его искреннее удивление тронуло Кристину.
— Я же сказала. Мой опыт лесбийских отношений ограничился двумя случаями. Точно так же, как твой опыт отношений с мужчинами ограничивается одним.
— Черт знает что… — Хенрик отпил вина. — Даже подумать не мог…
— У тебя же была девушка в гимназии. Ханна… или как ее звали?
— Даже две. Никакой радости я не испытал.
— Ты спал с ними?
— Ну да… если это можно так назвать.
Он засмеялся. В смехе этом слышалась самоирония, но и добродушие тоже. Он добрый мальчик, подумала Кристина и наклонилась к нему:
— И поскольку с парнем в Упсале ты получил больше удовольствия, чем с этими девушками, ты решил, что ты гей?
— Как тебе сказать… не совсем, но….
— Очень многие в молодости бисексуальны. Постепенно человек выбирает то или другое, вот и все. Это как выбирать профессию. Или машину… У кого есть «бугатти», тому «роллс-ройс» не нужен.
— «Бугатти» и «роллс-ройс»… — Он опять засмеялся, но на этот раз с оттенком грусти. Его глаза были совсем рядом, ресницы слегка подрагивали. — Нет, Кристина, я определенно гей. Спасибо тебе, что ты пытаешься лить бальзам на рану, но это дела не меняет.
Она не отводила взгляда. Прошло несколько секунд. Всего несколько секунд, но что-то изменилось. Ей было очень странно сидеть, уставившись в голубые глаза племянника, в нескольких десятках сантиметров от нее. Вдруг ей показалось, что комната теряет свои очертания, над ними словно вырос прозрачный стеклянный купол, что-то вроде кувеза для новорожденных. Внезапно спали все оковы.
Что я делаю? — подумала она. Пытаюсь украсить пьянку сексом?
— Положи руку мне на грудь, Хенрик.
Он не шевелился — оробел, что ли?
— Ты же видишь, на мне нет лифчика. Положи руку мне на грудь. Пожалуйста.
Он подчинился. Помедлив, расстегнул пуговичку и положил ладонь на обнаженную грудь. Сосок немедленно напрягся и стал твердым.
— Что ты чувствуешь?
Он не ответил. Рука его слегка дрожала. Или это ее собственная дрожь передается на его руку? А почему я должна остановиться? Что еще за полумеры? Она положила руку ему на лобок и почувствовала знакомое шевеление. Эрекция пришла мгновенно. Что я делаю? — мысленно вскрикнула Кристина. Чем я занимаюсь?
Но она не обратила внимания на внутренний голос.
— А знаешь, у меня есть еще одна грудь, — прошептала она. — Не забудь и ее…
Он послушался.
Кристина расстегнула его джинсы и сунула руку в пах, отведя трусы в сторону:
— Что ты чувствуешь?
Хенрик молча проглотил слюну. Он так и смотрел ей в глаза, словно там была какая-то нить и этой нитью она управляла всеми его поступками. Он продолжал ласкать ее грудь, а она стянула его трусы вниз, положила руку на его раскаленный, едва ли не звенящий юношеский жезл и нежно, едва касаясь, погладила. Его дыхание стало тяжелым.
— Боже… — произнес он, и закрыл глаза.
— Вот именно, — шепнула Кристина.
Роберт решил сделать круг по стадиону. Прежде чем доставать телефон. Последний круг.
Дождь начался опять — мелкий, ледяной, даже не дождь, а изморось, он лежал на волосах и лице тонкой траурной вуалью, но Роберту по-прежнему не было холодно. За последние пятнадцать минут ему не встретился ни один человек, только пронеслись две машины, да еще бродячая кошка окинула его загадочным, оценивающим взглядом.
Более одиноко человеку быть не может, пробурчал Роберт про себя, выходя из ворот стадиона, — странно, эта мысль показалась ему утешительной. Словно бы он тонул, тонул — и наконец опустился на самое дно. Именно здесь и сейчас, декабрьской ночью на стадионе в Чимлинге.
Он достал мобильник. Без девяти минут два.
Остановился, глубоко вдохнул и зажег сигарету. Заглянул в пачку — осталось всего две штуки.
Она взяла трубку после третьего сигнала:
— Слушаю.
— Жанетт?
— Да, это я.
Она говорила трезво и уверенно, даже подумать нельзя, что он ее разбудил. Не спала она, что ли? Впрочем, некоторые так умеют: разбуди его, а он начинает говорить, как будто продолжает речь на собрании. Голос с приятной, теплой хрипотцой. В мозгу мелькнула странная фраза, которую он тут же и обнародовал:
— I’m your long lost lover and there’s snow on my hair…[29]— Он остановился и извинился. Откуда выплыл этот стих? — Это Роберт. Роберт Германссон. Я знаю, что время неподходящее, но никак не могу заснуть… и если ты все еще…
— Приходи, — просто сказала она. — Я тебя жду.
— Я не имел в виду, что…
— Просто приходи, — прервала она его. — Я тебя уже пригласила, и к тому же не спала. Ты знаешь, где я живу? Фабриксгатан, 26.
— Да. Ты говорила. А код?
— Девятнадцать — пятьдесят восемь… Ты где?
— На стадионе.
— На стадионе? Что ты делаешь на стадионе в два часа ночи?
— Гуляю. И подумал о тебе.
— Вот и замечательно. Оттуда не больше десяти минут. Я ставлю чайник. Или хочешь вина?
— Чай — это замечательно.
— All right. И то и другое. Жду тебя, Роберт. Девятнадцать — пятьдесят восемь.
Она нажала кнопку отбоя, но он по-прежнему слышал отзвуки ее голоса. Вдруг Роберту показалось, что он где-то слышал этот голос. Не только тогда, когда она неделю назад звонила ему в Стокгольм, а раньше, намного раньше… Сунул телефон в карман, щелчком отшвырнул недокуренную сигарету и решительным шагом направился на Фабриксгатан.
