крутиться, на пеленки с распашонками зарабатывать.
Сегодня, на излете ночи, они опять поругались. Коля встал до рассвета: собирался на охоту, кабана попробовать шмальнуть. А Нинке приперло: «Пойдем на озеро!»
Коля и по-хорошему: рань, утро холодное, маленького простудишь. Плюс дело прежде всего. Кабана, если повезет, тыщ за десять сдать можно – приличные деньги, на нее и потратит. Но Нинка уперлась, начала истерить:
– Не поддерживаешь! Не любишь!
А когда прикрикнул, вообще распсиховалась, убежала во двор, там голосила, перед соседями его позорила.
Он тоже на принцип – утешать не стал. Отправился, как собирался, на охоту. Иначе совсем на шею сядет.
Вернулся к обеду. Голодный (тормозок обиженная Нинка не собрала). Злющий – всех трофеев единственный глухарь, да едва на егерей не нарвался, пришлось улепетывать.
Ждал: подруга раскаялась, встретит с пирогами. Но Нинки дома не оказалось. В доме бардак и плита холодная. К маме, что ли, сбежала – на мужа-злодея жалиться?
Ну, теща будущая у него с пониманием. Кинул глухаря в холодильник, прогулялся – благо рядом, через два дома. Уже на пороге принял суровый вид.
Нинки там не нашлось. По подружкам искать? Но день будний, девки все на работе, одна она бездельничает в декрете. Нинка иногда грозилась: «Уеду я от тебя в Москву». Но он всерьез не воспринимал. Кому она там нужна, с пузом? На всякий случай все-таки проверил: чемодан на месте. А из вещей – только махровое полотенце из ванной исчезло. И ушла она в калошиках. Видно, на озеро.
Неужели там и сидит до сих пор? День раскочегарился, жара, духотень – малыша совсем заморит.
Закинул в рот наскоро кусок вареной колбасы и отправился вразумлять. Чем дальше по лесу шагал, тем сильней себя настропалял. Надо Нинку, наконец, приструнить. Раз и навсегда. Что еще за выходки глупые? Муж голодный, ребенка не бережет.
К озеру вышел в самый солнцепек – в три. Когда выходной, в это время купальщики перекликаются, но сегодня тишина, народу никого. И Нинки тоже нету. Плюнул в сердцах, хотел обратно идти. Но вдруг приметил на песке что-то бурое. Присел, пригляделся – на пятно крови похоже. Заволновался: неужели ребенка потеряла?
Крикнул:
– Нинка!
В ответ только птицы откликнулись.
Но Николай – охотник. Дичь выслеживать умел. И вот что странным ему показалось. Нинка-то здесь, похоже, была – куда ей еще из дома пойти, в калошиках, да с одним полотенцем? Но никаких следов, песок аккуратно разглажен. Будто заметали специально.
А вышел с пляжика – заметил: пара камышей сломана. И трава примята – будто волокли по ней что-то.
Совсем затревожился, крикнул еще раз:
– Ниночка!
Из камышей недовольно всколыхнулись две утки.
Но Николай даже не подумал, что хорошо б их сейчас из ружьишка. Повернулся и бросился прочь, в деревню. За подмогой.
* * *
В деревне все знали: с Нинкой у них сложно. Сегодня – любовь-морковь, завтра – скандалы и крики. Когда прибежал с вестью: «Жена пропала!», первое, что услышал: «А не ты ль, мил человек, ее грохнул?»
Но отправились всем миром искать. Пятнышко крови на пляже, песок, словно кем-то подметенный, – все безжалостно затоптали. А фотографий никто сделать не догадался. Да и телефоны с камерами в деревне только у пары человек имелись.
Когда Нинку не нашли (и дома она не появилась), сообщили в полицию. Николай стражам порядка честно поведал: как ругались накануне, как на заре на охоту ушел.
А следующим днем тело Нины обнаружили. Похоронена была в неглубокой яме. В двухстах метрах от пляжа. Убита ножом в сердце. Плюс много мелких, еще прижизненных, порезов. Женщину, вероятно, уже мертвую, грубо изнасиловали – многочисленные разрывы. Но следов спермы не нашли – преступник использовал презерватив.
Николай рыдал, клялся; что не убивал. Хотя местные были уверены: он, больше некому. И вспыльчивый, и с женой ругался. Опять же шлялся утром невесть где. А потом сам указал на место, близ которого Нинка погибла.
Бабка Ефросинья из дома на околице, правда, пыталась следствию карты путать. Старуха, в тот злосчастный день, тоже бродила в лесу. Собирала целебные травы и будто бы слышала от озера женский крик. Показалось ей: вроде Нинкин голос.
– Что кричала? – потребовали оперативники.
– «Мальчик! Помоги!»
– И кого она звала?
– Про то не ведаю.
А пацаны деревенские рассказали: в доме отдыха заброшенном, что от озера в километре, видели они паренька лет шестнадцати. Не в день убийства – раньше. «Вроде жил он там».
На место съездили, обнаружили кострище недавнее, в одной из комнат с выбитыми стеклами окурок свежий, пакет из-под хлеба.
Но кто там жил – мальчик ли, или кто другой, – выяснить не смогли.
Решили: отношения к делу не имеет. Да и мало ли что старухе Ефросинье послышалось?
Николай получил пятнадцать лет за убийство жены.
И в деревне считали: поделом.
* * *
Полуянову часто писали из мест лишения свободы. Цену очень похожим историям про «подставу ментов» и «козни недоброжелателей» он знал. Подозревал даже, что у заключенных специальная «рыба» есть, по которой слезные послания кропают.
Но письмо Рокотова его зацепило. Парень ни о чем не просил – просто честно рассказывал про свою не слишком счастливую любовь, и как трагически все закончилось. Закончил послание красиво: «Я отсидеть готов. Но других женщин жаль. И мужиков ихних, которых тоже зазря обвинят».
Курская область – от Москвы почти рядом, командировку согласуют без проблем. «Если помочь не смогу, так хоть историю распишу, в «Молодежных вестях» про это убийство не было», – решил Дима.
И отправился в деревню Монахово.
В отличие от многих соседних, тихо вымирающих, хозяйство довольно крепкое оказалось – засеянные поля, частная свиноферма, магазинчик, клуб даже.
Дом Рокотова заколочен, на воротах краской из баллончика надпись: «УБИЙЦА!»
Общественное мнение неумолимо: «Он – больше некому!» Охотно рассказывали, как ссорились, и на мороз Николай ее зимой выгонял, босую, без пальтишка. И как в сердцах сказал однажды при всех: «Да не нужен мне твой ребенок! И ты не нужна!»
Старуха Ефросинья повторила свою историю про «Мальчик, помоги!».
Дима прицепился:
– Так не нашли этого пацана?
Только плечами пожала:
– А че его искать? И так ясно, что Колька убил.
Про дом отдыха Монахово (что когда-то работал вблизи озера) Дима выяснил еще в Москве. Два жилых корпуса, столовка. Принадлежал Курскому трикотажному комбинату. Предприятие разорилось, сейчас в новых руках, единственный цех остался – носки шьют. Дом отдыха по-прежнему у них на балансе, но восстанавливать смысла нет: народ даже по социальным путевкам туда особо
