и говорят об убийстве. Вчера вечером мне пришлось высказаться о духе, господствующем в дивизии. Я заявил, что дело не в национальности, а в катастрофе семьи: через год будет революция. Все испугались и сказали, что я сумасшедший. А я бы радовался резне. Пусть режут.
Я никого не жалею, и меньше всего себя. Все в лохмотьях, лежат в грязи. Что мне им сказать, что объяснять? Они начинают меня спрашивать, знают, что я чужак, и лукаво и коварно вертятся вокруг меня, самого младшего, и спрашивают меня, спрашивают. Эти отцы городят сентиментальную чушь, а я этого не люблю. Черт возьми, я образованный человек, и знаю, с кем имею дело.
* * *
Я дома. Приехал ее муж и забрал ребенка. Мне было немного неловко, она едва не помирилась с ним. Он сказал, что убьет меня. Я на это рассмеялся. О, как бы было прекрасно, если бы мы по-прежнему знали, что такое страх. Потом она выбрала меня и начала отчаянную борьбу за ребенка. Мне немного неловко. Кажется, я сбегу от нее. Я приехал ненадолго на свою смешную родину. Всё весело. Тетки спрашивают меня, кому я столько пишу, а я им отвечаю: мертвым. Они осеняют меня крестным знамением и думают, что я «повредился умом». На крыши опускается желтая темнота. Я рано просыпаюсь. Вижу, как целуются голуби. Крест на церкви розового цвета. Это значит, что лето пришло.
* * *
Жизнь не меняется. Она проходит. Я брожу по кустам и колючкам. Нахожу в ивняке свои стреляные гильзы и стыжусь своего родного края. А когда мне скучно, охочусь на серн, на которых любил охотиться мой отец. Вообще-то теперь мне очень нравится убивать. Люблю и свой родной край, а убийство лечит все, это единственная истина. Ястребы и вороны кружат у меня над головой, а издалека на меня смотрят леса. Только они меня любят, кроме женщин, с которыми я умею обращаться. На скалистом острове умирают с голоду. У нас женщины платят жандармам зерном, любовникам — маслом, а когда муж придет домой, они его зарежут. Я никогда не думал, что Агамемноны будут бродить по моему родному краю. А так всё по-старому. Учителя поют венгерские гимны, дети приносят им воду и моют школы; попы жиреют, а когда напиваются, то произносят речи о генерале Живковиче. Весна еще в земле, но уже источает аромат. Пашня пахнет. Зерно веют от мякины, а колокола звонят вдалеке. Свою жену я не видел, но она пытается помириться со мной. А в городе никто не хотел меня узнавать, ненавидят меня.
* * *
Она вернулась. Оставила мужа. Он ей пообещал, что убьет меня. На руках она принесла мне своего сыночка, а глаза ее были полны слез. Сидела в углу и всхлипывала. Просила, чтобы я ее простил, чтобы я позволил ей каждый день только прикасаться ко мне пальцем.
Стояла передо мной на коленях и шептала, что не может без меня жить. Я велел ей уехать. Я предчувствую смерть и сильно кашляю, и было бы слишком сентиментально умереть у нее на руках. Она бы слишком громко плакала, а я люблю не плач, а грусть. Я больше не хочу, чтобы меня целовали или чтобы мне протягивали руку. Хватит. Если любовь, то я налюбился. Я устал.
Под окном у меня взошла пшеница, и сто раз на дню мне хочется заплакать. Мне жаль самого себя. Но жаль и пшеницу. Кто знает, может быть, она не сможет без меня жить. Разве она виновата в том, что любовь не вечна? Я все это признаю. Я ничего не хочу, только чтобы все, что придет, поскорее прошло. Когда мы встретились, то и у меня, и у нее уже было по тысяче грехов, привычек, теней, в себе. Если бы любовь начиналась в лесу, насколько бы все было легче.
Здесь я сижу всю ночь, бодрствующий, мои солдаты пересчитывают и записывают поезда, полные орудий. Она еще борется, клянется мне, что даже не виделась с мужем, он сам узнал, что она изменяла ему со мной, а мне с ним. Она трогательна в своей лжи и борьбе. Ее мягкую, шелестящую польскую речь я все время слышу у себя за спиной, ее игривые ноги никогда не бывают в покое, и ее затуманенные глаза, которые мне себя все время предлагают, хороши в этом одиночестве. Она не красавица, не красавица, но именно потому я ее и любил. С горечью вспоминаю, как тетка меня встретила грубостью, когда я привел ее домой: «То же мне, какая-то никакая». Я собираюсь съездить в городок Святого Андрея,[50] где жили мои деды.
Она все еще борется. Ее улыбка бессильная, а плечи слабые, но я их все еще люблю. Она говорит, что много плакала, и что я сам виноват в том, что никогда не бывал счастлив. Кто знает? Она пытается очаровать меня и много говорит о славянстве, но мне это скучно. Как только проезжает последний поезд, она ко мне приходит. А я вижу поляны и зеленую пшеницу, что взошла далеко, и удивляюсь, откуда я здесь. Она мне говорит, чтобы я остался, и что мы опять будем счастливы.
Я ничего не имею против нее, я просто устал. Она стоит передо мной на коленях и целует меня. Как-то вечером она говорит мне, пусть я его убью, если не верю, что она меня любит. А почему бы мне и не верить? Я верю, просто я устал. Я улыбнулся. Если бы у меня еще оставались силы кого-нибудь убить, я бы весело расхохотался. Здесь красивое небо, нет смысла писать. Она все еще борется. Ее стройные ноги дрожат, ее глаза быстро затуманиваются. Она улыбается и напоминает мне о школьных годах, рассказывает о сожженных деревнях, о вагоне, в котором лежали замерзшие дети, а вечерами играет мне русские церковные песнопения, потому что она знает, что я это люблю. Она лукава и трогательна. Я стыжусь себя, но еще большее отвращение у меня вызывают все окружающие. Мне противна наша юность, наши отцы, да и будущее наше. Каждый день она вываливает на меня сто новостей, о наших, там, заграницей. Как мне жаль тех, кто воюет за нас, за нас, за кладбище, кладбище. Начать восторгаться вместе с канальями и негодяями, которые, забыв все, будут плясать на пепелищах? Она мне приносит белые розы и смеется над моей тоской. Она каждый день ждет,
