почерневшими, обугленными крыльями. Лейтенант приподнялся на локтях и спросил: «Ушел?»
Инженер не сразу откликнулся, казалось, он обдумывает ответ, потом сказал: «Транспорт-то? Ушел, ушел, конечно. Время приспело».
Тогда Копачиу соскочил на пол и схватил его за ворот полосатого пиджака, он спокойно мог бы задушить инженера, потому что тот не защищался, не двигался с места, только глаза у него помутились, заволоклись пеленой. Но Копачиу просто сказал ему на ухо: «Ну ты и гад, инженер, никакого Транспорта нет и никогда не было, это твое изобретение, Транспорт, я не знаю, что тут и как, знаю одно: это свинство, это гнусность, каких свет не видал». И отпустил его, только чтобы услышать ответ, не отходя и с досадой заглядывая в его расширенные зрачки, по которым никогда ничего нельзя было понять.
Инженер одернул пиджак, поправил воротник, потер подбородок и снова заулыбался, как бы отодвигая от себя Копачиу, потом твердо сказал: «Это мое, и только мое, дело, уходит Транспорт или нет, есть он на самом деле или нет. Можете сомневаться, сколько вашей душе угодно, лейтенант, но здешним он нужен. А раз нужен, значит, будет каждый год уходить, как заведено. Его никто не видел, говорите? Ну и что? Его слышат, он уходит, народ доволен, это часть их существования, и вы с этим ничего не поделаете. Это же как дважды два, лейтенант!»
И тут Копачиу понял, что все действительно очень просто, и между ним и инженером прошла трещина, которая стала с этой минуты медленно, но верно заполняться холодной, неумолимой ненавистью.
«Тогда на черта тебе сдалась К. Ф.? У тебя же все было, на что тебе еще ее письма?» — спросил он вдруг, без видимой связи с предыдущим. Тот сделал большие глаза. «Просто я никак не мог ее раскусить. Для меня это был очень важный момент, надо было разобраться, овладеть ситуацией. Ведь всего-то и дел, что мужчина и женщина, и я никак не мог понять, откуда такая сила».
«А теперь понял?»
«Не то чтобы. Но когда я читаю письма, мне легче. Читаю — и мне гораздо, гораздо легче».
Копачиу отвел взгляд и вышел. Больше ему ничего не могла сказать бездна инженерова зрачка, и впервые он почувствовал себя побежденным — по тяжести плеч, по неожиданной боли в груди.
III. VANESSA LIGATA
Замечено, что бабочки необыкновенно расположены к счастью.
Уоллес
Представление, которое он составил себе о Владии сразу по приезде, оказалось довольно точным. Он брел наугад по узким улицам, отыскивая дома поприметнее, скрытые в глубине садов, где стояли по линеечке яблони и сливы с белеными стволами, а в прогалах стелилась короткая, жесткая трава, рыжая от раннего инея. Попетляв по извилистым проходам, возносившим его то к особнячку, то к двухэтажной вилле, находившимся в подчинении у холмов, плутавшим за завесой листвы в воздухе, полном влаги и спор растительности, жадной до штукатурки и старости стен, поразглядывав вволю каждое такое строение, он незаметно очутился на главной улице, один конец которой переходил в шоссе, соединяющее Владию с Городом, а другой утыкался в подножье холма, рассыпаясь на путаницу тропинок без будущего. Он снова вышел к ресторану «Прогресс», откуда веяло выдохшимся, схваченным плесенью вином, и миновал его без любопытства; ниже располагалась книжная лавка, наполовину скрытая за огромным транспарантом, исписанным цифрами и призывами к трудовому рвению производителей материальных благ; ему вдруг захотелось войти, он представил себе, как найдет там на полках книги, о которых никогда даже не слышал, как эта затканная паутиной лавка окажется волшебной, — и заглянул в витрину, между пятнами краски и мушиными следами. На полках лежали рулоны гофрированной бумаги, шнурки для ботинок, тряпичные, набитые опилками собачки и лошадки, свечи и еще множество ерунды, то есть, может быть, ничего этого и не было, но в воображении Викола Антима один предмет тянул за собой другой, и потому он ничуть не удивился, когда в единственном табачном павильончике обнаружил, как нечто совершенно естественное, два десятка мужских костюмов на плечиках, унизавших телефонный кабель. Костюмы были из мягкой ткани, но их мягкость не имела ничего общего с податливостью хорошей материи, из которой шили костюмы некоторые его столичные знакомые в возрасте, нет, это была рыхлость некой массы, способной поглотить что угодно, с легкостью и без рефлексий. Костюмы были в тонкую, даже прерывистую полоску, с широкими обшлагами, с клапанами на больших карманах, он таких никогда не видел, просто не застал, по его понятиям, они принадлежали прошлому, да и воздух, сквозь который он шел, пах необыкновенно, нежными волокнами дерева, чуть поврежденного надрезом.
Он зашагал дальше, оттянув руками карманы плаща, упираясь в их жесткий холст, чувствуя давление швов на шее, на плечах, находя странное удовольствие в подчинении всему, что вокруг, хотя бы звяканью сифонов или стуку какого-то механизма с огромным примитивным колесом, масляно блестевшим в одном из дворов.
Он направился к школе. Прекрасно зная, что его караулит, сверлит и судит множество пристрастных глаз, он направился к школе не спеша, сознательно подставляя себя взглядам тех, кто таился за окнами, он шел медленно, вдыхая запахи земли, навоза и всего прочего, что составляло мерное дыхание Владии.
Первым, кого он встретил в здании школы, был учитель естествознания Кройку, почему-то Викол Антим узнал его с трудом, хотя вчера вечером Кройку всячески его опекал и даже довел до бархатной постели на вилле «Катерина». Кройку выплыл из полутьмы коридора, неловко зажимая под мышкой классный журнал в розовой обертке, взял Викола Антима под локоть и затащил, без лишних церемоний, в длинную узкую комнату со стульями вдоль стен, со стеллажом, куда и сунул журнал. «Учительская», — произнес он и надолго смолк, как бы давая Виколу Антиму время в этом убедиться. Викол Антим огляделся, не скрывая своей недоверчивости, атмосфера конца света чувствовалась даже здесь, то есть порядок вещей был вроде бы нормальный, но имел другое наполнение, был отодвинут в тень чем-то другим, а чем — Викол Антим еще надеялся открыть, полагая, что это ему под силу.
Кройку предложил ему сесть, повторив несколько раз «присаживайтесь», потом спросил, как он чувствует себя после шипучки, ему, Кройку, всегда делается дурно, он показал на круги под глазами: «Видите, на кого я похож, не мог заснуть, падал с ног от усталости, а заснуть не мог, это все от нее, от шипучки». Викол Антим в некотором недоумении спросил:
— Зачем же вы пьете, господин учитель,
