прозрачной воде играли ребятишки. В долбленом челноке сидел китаец в широкополой шляпе, удил рыбу. Гавань была почти пуста: две джонки, три–четыре больших «пра», моторка и брошенная шхуна. На холме за городком высился шест с голландским флагом.
— Интересно, есть здесь гостиница? — пробормотал доктор. Они с Фредом Блейком стояли у штурвала с двух сторон от капитана Николса.
— Должна быть. Роскошное было местечко в старые времена. Центр торговли специями и всяким таким… Мускатный орех… Сам я здесь ни разу не был, но мне говорили, тут чего только нет… Мраморные дворцы и не знаю, что еще.
В гавани было два пирса. Один чистый и аккуратный, другой — деревянный, полуразвалившийся, с облезлой краской, короче первого.
— Длинный, верно, принадлежит нидерландской пароходной компании, — сказал шкипер. — Подойдем к другому.
Они подошли к краю пирса. С грохотом спустили грот и пришвартовались.
— Вот вы и приехали, док. Вещи собрали? Все готово?
— Вы сойдете?
— Ты как, Фред?
— Пошли. Мне эта посудина осточертела. И к тому же нам нужна другая шлюпка.
— Да и новый кливер тоже не помешал бы. Пойду прифранчусь, и двинем.
Шкипер скрылся в каюте. Туалет не занял у него много времени, он лишь сменил пижаму на штаны цвета хаки, натянул на голое тело куртку, ноги без носков сунул в старые теннисные туфли. Они поднялись по расшатанным ступеням на пирс и двинулись вдоль него. Кругом не было ни души. Они достигли набережной и после секундного колебания свернули на центральную, судя по всему, улицу. На ней было пусто и тихо. Они шагали рядом посреди мостовой и поглядывали по сторонам. Приятно было идти вот так, вольным шагом, после стольких дней, проведенных на люггере, чувствовать наконец твердую землю под ногами. По обеим сторонам дороги стояли бунгало с высокими остроконечными крышами из пальмовых листьев; крыши выступали вперед и опирались на колонны, дорические и коринфские, образуя широкие веранды. Некогда дома были роскошные, но теперь белые оштукатуренные стены облезли и потемнели, небольшие палисадники сплошь заросли сорняками. Стали попадаться лавчонки, в которых, казалось, продавали одно и то же: хлопчатобумажные ткани, саронги и консервы. Оживления они не заметили. В некоторых лавках даже не было продавца, словно там отчаялись найти покупателя. Немногие встретившиеся им пешеходы, малайцы или китайцы, шли торопливыми бесшумными шагами, будто боялись разбудить эхо. Время от времени порыв ветерка доносил резкий запах мускатного ореха. Доктор Сондерс остановил китайца и спросил у него, где здесь гостиница. Тот сказал, что дальше, по этой же улице, и вскоре они оказались у ее дверей. Заглянули внутрь. Там никого не было. Они сели на веранде у стола и принялись стучать по нему кулаками. Вышла туземка в саронге, посмотрела на них, но когда доктор к ней обратился, исчезла. Застегивая на ходу куртку, появился еще один человек, туземец–полукровка. Доктор Сондерс спросил, может ли он получить комнату. Увидев, что он ни слова не понял, доктор обратился к нему по–китайски. Тот ответил ему по–голландски, а когда доктор покачал головой, стал показывать знаками, чтобы они подождали, и, сбежав вниз по ступеням, перешел на другую сторону улицы.
— Верно, пошел позвать кого–нибудь, — сказал шкипер. — Удивительное дело, не понимать по–английски! А мне еще говорили, что это цивилизованное место.
Через несколько минут туземец вернулся с белым; тот кинул на них любопытный взгляд, затем, поднявшись по ступеням, вежливо приподнял шлем.
— Доброе утро, джентльмены, — сказав он. — Могу я быть вам чем–нибудь полезен? Ван–Рик не может понять, чего вы хотите.
Он говорил по–английски абсолютно правильно, но с акцентом. Это был юноша лет двадцати с лишним, очень высокий, не меньше шести футов трех дюймов росту, широкоплечий, крепко сбитый, но нескладный; он производил впечатление очень сильного, но неловкого человека. Его парусиновые брюки были аккуратны и чисты. Из кармашка наглухо застегнутой куртки торчало вечное перо.
— Мы только что вошли в гавань на паруснике, — сказал доктор, — и я хотел бы узнать, могу ли я получить здесь комнату до прибытия ближайшего парохода.
— Безусловно. Гостиница почти пуста.
Он повернулся к туземцу и бегло заговорил с ним. Затем сказал по–английски:
— Да, он может предложить вам хорошую комнату. Со столом это обойдется вам по восемь гульденов в месяц. Управляющий сейчас в отлучке, в Батавии, его заменяет Ван–Рик, он позаботится, чтобы вам было удобно.
— Как насчет выпить? — сказал шкипер. — Давайте возьмем пива.
— Вы не составите нам компанию? — вежливо спросил доктор.
— Большое спасибо.
Молодой человек сел и снял шлем. У него было плоское, изжелта–бледное широкоскулое лицо без румянца, гладкая кожа, небольшие черные глаза и черные, коротко стриженные волосы. Красавцем его никак нельзя было назвать, но на этом большом некрасивом лице было столько дружелюбия и благожелательности, что к нему нельзя было не почувствовать расположения. Глаза светились добротой.
— Голландец? — спросил шкипер.
— Нет, я датчанин. Эрик Кристессен. Представитель датской торговой компании.
— Давно здесь?
— Четыре года.
— Господи! — воскликнул Фред Блейк.
Эрик Кристессен рассмеялся прямо по–детски. Приветливо засияли глаза.
— Это прекрасное место. Самый романтический уголок на Востоке. Меня хотели перевести на другой остров, но я упросил оставить здесь.
Им принесли пиво в бутылках; прежде чем выпить, датчанин поднял свой стакан;
— Ваше здоровье, джентльмены.
Доктор Сондерс и сам не понимал, чем незнакомец так располагал к себе. Дело было не столько в его радушии — этим на Востоке никого не удивишь, — сколько в чем–то, очень привлекательном, кроющемся в нем самом.
— Непохоже, чтобы дела шли тут очень уж хорошо, — сказал капитан Николс.
Городок мертв. Мы живем воспоминаниями. Эго и придает острову его своеобразие. Вы знаете, в прежние дни здесь было такое оживленное движение, что иногда гавань не вмещала всех судов, и они должны были дожидаться на внешнем рейде, пока освободятся места. Я надеюсь, вы пробудете здесь достаточно долго и позволите мне показать вам окрестности. Здесь очень красиво. «Тот неоткрытый остров в чужих морях…»
Доктор насторожился. Это явно была цитата, но вспомнить автора он не мог.
— Откуда это?
— Это? О, из «Пиппы» Браунинга[24].
— Вы читали Браунинга?
— Я много читаю. У меня куча свободного времени. А английскую поэзию я люблю больше всего. Ах, Шекспир! — улыбнувшись большим ртом, он остановил на Фреде взгляд своих мягких, доброжелательных глаз и начал декламировать:
Что, как глупец–индеец, я отбросил Жемчужину, дороже всех сокровищ Его страны; что из моих очей, К слезливым ощущеньям непривычных, Теперь текут струей обильной слезы, Как из дерев Аравии камедь.[25]
Стихи в его чтении звучали странно, несколько гортанно и
