ее надежды и мечты?
Но что толку вываливать все это на родителей? Они стараются ради ее блага как могут, да и ей придется рано или поздно забрать свои пожитки. Будет не так болезненно для нее, если это сделает отец.
Пип сглотнула комок в горле и сказала:
– Было бы здорово, папа, спасибо. – Положив нож и вилку, она встала из-за стола. – Боюсь, у меня нет аппетита. Пойду-ка наверх, немного полежу. Спасибо за ужин, мама.
Покидая кухню и поднимаясь по лестнице, чтобы спрятаться в своей захламленной комнатушке, она слышала озабоченное перешептывание родителей.
Ее отец сказал, что хочет привезти ее вещи «домой». Ничего особенного он под этим не подразумевал, домом была ферма, где он прожил всю жизнь, – безопасная гавань, удобный причал в любой шторм, центр его мира. Но для Пип это слово было как пружина, захлопывающая мышеловку. Она потратила годы на то, чтобы обеспечить себе бегство, трудилась, зарабатывая на билет во внешний мир. И вот теперь они собираются затащить ее обратно, туда, откуда она пыталась сбежать. Это была воронка водоворота: как отчаянно ни гребешь, ни за что не выгребешь в безопасное место. Более того, они воспринимали это как благо, собирались оказать ей услугу, вернув ее «домой».
Если бы Пип могла плакать, то разрыдалась бы.
17
Пип достала дневник из тайника – пространства между двумя книгами на полке, села на кровать и стала читать.
Судя по всему, Эвелин жила спокойной жизнью, похожей на ее. Правда, жизнь Пип изменила трагедия и последующие события, а жизнь Эвелин – рождение ребенка. Кажется, Эвелин не хватало места, ей трудно было делить дом с Джоан. При этом у Пип было впечатление, что каждый новый день все сильнее подтачивал силу ее духа.
В дневнике прослеживались три темы: любовь Эвелин к Скарлетт, ее ненависть к Джоан, несправедливость жизни; правда, Пип еще не до конца разобралась, что именно с ней стряслось. Это было как-то связано с причиной ее отъезда из Лондона, с тем, что она стала матерью-одиночкой. Прежняя жизнь Эвелин-актрисы почти не упоминалась, зато Пип чувствовала ее клаустрофобию, острую потребность сбежать вместе с дочерью в какое-то правильное место, где она перестанет горевать, – и неспособность сделать это. Впрочем, в сложившейся ситуации она делала, похоже, все возможное. Да, Эвелин Маунткасл была несчастна, потому что дом, где она жила с сестрой, оказался для нее ловушкой, но дочь дарила ей мгновения счастья.
Контраст между этим и тем, с каким трудом сама Пип привыкала к переменам в собственной жизни, вызывал у нее стыд. Пока что она либо копалась в себе, разведывая глубины собственного отчаяния, либо гадала, сколько еще пробудет в этом разобранном состоянии.
Только сейчас она начала кое-как обращать внимание на то, что ее окружало. Этим утром в роще за фермой куковала кукушка. Пип уже много лет не слышала кукушку. «Ку-ку» просочилось сквозь гул у нее в голове, заставило прервать все мелкие занятия и прислушаться. Первое ли это весеннее «ку-ку», или она до сих пор была глухой? Так или иначе, то был маленький шажок вперед.
Эвелин куда лучше нее сознавала мелкие радости жизни, и именно о мгновениях счастья Пип больше всего нравилось читать. Дневник был полон упоминаний о словечках и о поступках Скарлетт, полон наслаждения, которое они доставляли Эвелин. Благодаря им в жизнь возвращалась логика – явление, о котором Пип совсем забыла. Она не была уверена, что ее собственная жизнь когда-нибудь была так же проста. Хотя была, конечно, как же иначе!
31 марта, четверг
Сегодня мы с С. гуляли по лужам. На ней были резиновые сапожки, я дала ей свой зонтик, хотя для нее он великоват и она не смогла держать его прямо. Я предложила перевернуть зонт и плыть в нем, как делал Винни Пух, но С. уставилась на меня как на глупейшее создание на всей планете. Стоя в сапожках посреди лужи, она уперла ручки в бока и покачала головой.
«Какая ты глупая, мамочка. Зонтик нас не выдержит, мы утонем!»
Я изо всех сил крепилась, чтобы не засмеяться, такая она прелесть. Сдержалась, не засмеялась, сохранила серьезное выражение лица и сказала, что она умница, не то что я, дурочка. Так бы и слопала ее!
Участь матери-одиночки в 1983 году была нелегкой. Пип родилась только в 1989-м, но инстинкт ей подсказывал, с каким клеймом жила Эвелин, особенно в консервативном городишке. В том, как она описывала свою жизнь, угадывалось противостояние «мы со Скарлетт – весь остальной мир». Не вызывало сомнений, что сестра Эвелин, Джоан, осуждала и ее саму, и то, как та жила. В дневнике почти нельзя было найти добрых слов в адрес сестры.
11 мая, среда
Иногда мне бывает непонятно, что у Д. на уме. Знаю, пока что она поддерживает нас с С., и я признательна ей за это, но не забыла ли она, что этот дом принадлежит нам троим? У нее на него не больше прав, чем у Питера и у меня, и из того, что я уехала, а она решила остаться, не следует, что у нее вдруг появились какие-то дополнительные права. Но она умудряется так все вывернуть, что я каждый день чувствую себя ее должницей. Вроде как я для нее – женщина второго сорта, и она едва терпит меня в доме из простого великодушия, а не потому, что мы родные люди. Да что там говорить, С. ей родная племянница, хотя она не испытывает к ней никакой привязанности и не проявляет к нам обеим ни малейшей доброты.
Она так ревностно охраняет от меня кошелек, как будто хочет, чтобы я нуждалась. Вчера я попросила у нее немного денег на сандалии для С. Не может же та все лето проходить в резиновых сапогах, к тому же она так быстро растет, что я сомневаюсь, что они налезут на нее осенью. Джоан закатила такой скандал, словно я попросила у нее драгоценности Короны, а не несколько фунтов на обувь для ребенка. Заставила меня клянчить, и это – родная сестра! Иногда я ее ненавижу.
Но делать жизнь еще труднее, чем она есть, нет никакого смысла. Я прикусила язык, и в конце концов она дала мне денег, вздыхая и закатывая глаза, чтобы я не забыла о благодарности. Мы с С. отправились в магазин, я позволила ей самой выбрать сандалии, и она остановилась на красненьких, с вытисненными на
